Явление. И вот уже тень…

— «Седые волосы».

Дурацкое название.

— Но в оригинале он назывался «Вечность», — сказала Элия.

Все-таки не так глупо? Мы вошли вдвоем, фойе было набито битком, она лавировала между группами, чуть покачивая бедрами, словно танцовщица. Я шел позади, чувствуя себя несчастным. Мы вошли вместе, смотрю вокруг, мы вошли чуждые друг другу, Элена с почти безразличным видом, она чуть отстала от меня, я впереди, двадцать с лишним лет вместе, основательный стаж обладания. Сюжет фильма был нелепый и неистовый. И банальный. Смерч ярости, приправленный сексом, бунт двух юных существ против быстротечности жизни — сколько лет все продлится? Подняться над временем, над старением. Остановить вечность в миг максимальной гармонии. Ограничить самовластие жизни. Жизнь — как зрелый плод, отбросить детство и старость, то, что возвещает совершенство, и то, что его отрицает. Захватить божество врасплох, в момент, когда оно явится, и задержать его в собственной плоти прежде, чем божество успеет уйти. Прежде, чем тела коснется тление. Поселить в человеке бога, вышвырнуть отбросы. Они подписали договор, поклялись быть вечными. И однажды юноша заметил у девушки первый седой волос. Бог уходил, человеку грозило одиночество. И тогда, словно верша богослужение, познав друг друга в последний раз со всем неистовством, они отпили без колебаний из одного и того же бокала, совершенные и нагие, и тьма сгущалась над ними покровом, и ночь окутала их молчанием. Сжимаю изо всех сил руку Элии, и она не противится, в пустом зале никого, кроме нас двоих. Но когда я стал искать Элену в зале, набитом растерянными — как спросонья — людьми, ее уже не было, я стоял в одиночестве под обстрелом чужих взглядов.

— Понравился тебе фильм? — спросил я ее дома.

Она переодевалась: маленькая головка, маленькие груди, измятое временем тело.

— Я знаю, что глупа, не интеллектуальна. Гордость, доведенная до карикатуры, — вот что такое этот фильм. Жизнь надо принимать такой, как есть…

Да, принимать такой, как есть, вбирая в себя все, что творит жизнь — молодость, унижение старости, смерть…

— Для верующего этот фильм — святотатство. А ты что думаешь?

— А вы что думаете, Элия? Но вы не стареете.

Она взглянула на меня в упор, глаза недобро блеснули:

— У меня нет памяти. Кто не помнит — не стареет.

— Когда-нибудь самоубийство станет обязательным, как налоги, — говорит мне Милинья.

XXI

Но сколько раз переживал я воспоминание — ее рука, вынужденно задержавшаяся в моей, напрягшейся от ее близости, оттого, что она передает свою пульсацию моей. Даже сейчас, здесь, когда все мои душевные резервы на исходе, я ощущаю множество тайных сигналов, что посылала тогда рука, сопричастная всем тайнам твоего тела, скрывающая так много в своем тепле. Рука. Я сжимаю руку, чтобы физически представить себе твои пальцы в моих, твои — переплетенные с моими; мну твою руку, хрупкую, вялую, перебираю твои пальцы — безмолвные, покорные — грубыми пальцами собственника. Или касаюсь нежно, самыми кончиками, и тотчас — мгновенная неуловимая искорка, нервные волоконца словно дернулись на миг. Иногда она реагировала, говорила просто:

— Что в этом приятного?

Игра рук, пальцев. И простые слова ее открывали все сокрытое, и руки без одухотворявшей их сказки становились просто плотью, неживой и нелепой. И я улыбался жалкой улыбкой, и тайна, сотканная моими пальцами, была вся высвечена снизу доверху. Мне на долю не выпало взаимности совместного греха, который пришлось бы скрывать, сказки, которая вывела бы нас за пределы плотской материальности — мне в удел достались только отчужденность, смятение, безумие. А взгляд у нее был ровный, холодный, безразличный.

Но вот прихожу в себя, освобождаю тебя из-под власти собственного неистовства, ломаю железную решетку своего одиночества. Вырвавшись на волю, бегу по песчаному пляжу. Солнце еще высоко, палит, слепит. Море отчеркнуто линией горизонта, его величие живительной инъекцией бежит по моим жилам. Я свободен! Могуч! Моя кровь горяча, как в молодости, ведь так? Оставляю позади все, что знаменует мою смертность, и очки, очки, мои глаза постигают непреложность света, я вижу тебя на краю песчаного откоса, и мои зубы хищно сверкают в ожесточении страсти, и мышцы мои эластичны, отбросить все лишнее, цельным и нагим рвануться в воздух. Жизнь быстротечна, ты вечна, Элия, — в буйстве моей крови есть жестокая красота, разве не правда? Ты паришь, воздушная, над горизонтом моей жизни, mon amour, и воздух прочерчен золотистой линией твоей пляски.