Явление. И вот уже тень…

Иногда я ходил навещать Милинью. Не только в дни обязательных визитов, когда мы приходили повидать ее и Педриньо, внука. Обычно мы ходили к ним обедать по воскресеньям. Тягостные обеды. Но самое мучительное — расстояние, разделившее нас, мы с Эленой уже должны были соблюдать дистанцию, правила вежливости и такта — настало время, когда нужно платить по счетам. Ведь ребенок умирает для нас так рано — когда в первый раз, став на ножки, выговаривает «я». Но я бывал у Милиньи и в другие дни, ибо, как это ни нелепо, даже когда Элии не было, я ощущал здесь следы ее присутствия. Они с Милиньей еще дружили, может, Элия позвонит ей, может, Милинья заговорит о подруге, они общались между собою на эзотерическом и универсальном языке юности. Подхожу к лоджии, смотрю на текущую вдали реку, обхожу душные, жаркие комнаты, тупо смотрю на телефон — может, позвонить ей? Однажды я так и сделал, но о чем спросить? Элия сказала:

— Простите, я сейчас занята.

Я оледенел, кровь отхлынула. Положил трубку. Переждал несколько дней, чтобы прийти в себя. И тогда снова позвонил, чтобы спросить, не помню о чем. Она сказала:

— Простите, сейчас я занята.

Может, позвонить? Элия! Набрал ее номер.

— Элия!

Она ответила:

— Да?

— Мне так необходимо побыть с вами!

— Мы уже все сказали друг другу. И больше говорить не о чем. Извините, но сейчас я очень-очень занята.

Так что пойду-ка я к Милинье. Я совсем не люблю ходить к ней, дети умирают так рано. И потом квартира — пугающая. С этими мыслями я веду машину, проезжаю весь проспект из конца в конец, нужно миновать пять полицейских постов. И весь во власти воспоминаний о Милинье, о той поре, когда она еще была моей дочкой: мы гуляем по улицам, я покупаю ей шоколадки, мороженое, объясняю тайны, скрытые в живых существах, веду дочку за руку. И, как никогда, чувствую свою значительность, чувствую, что оправдал полностью право быть живым — веду дочку за руку. О, господи, если бы мог я высказать, если бы мог восстановить из обломков эту истину, такую простую, — за руку — такую, живую истину. Тепло моей крови передается нам с ней через сплетенные пальцы, я чувствую его по тому, как горяча моя сжатая ладонь, таинственный флюид, неистовый, как пожар, вспыхнувший по воле божией. Существо, распахнутое настежь в своей невинности, беззащитное и такое хрупкое, глаза, жаждущие познания, глядящие на меня снизу вверх — ведь я тот, кто все знает, кто хранит многовековые сведения, и я запечатлеваю их в твоем доверчивом мозгу, в твоей девственной изначальности, Всемогущий, вознесенный на такую высоту тем, что мне вверена власть над тобою, забота о тебе — ты полностью зависишь от меня. И трудная нежность в моей затуманенной улыбке. Я сжимаю твою руку, чувствую, как бьется крохотное сердце, как пульсирует весь слаженный внутренний механизм, особое человеческое существо с собственной тайной, бутон, которому предстоит раскрыться — ты, кровь от крови моей. Словно я сам выносил тебя во чреве. Оглядываюсь, вокруг облетающие деревья, кажется, мы гуляем по парку, стоит осень, пора, когда жизнь достигла зрелости. Я властелин жизни, ибо дал ее тебе, ощущаю ее в тепле твоей руки, твоя рука пульсирует жизнью, передающейся мне; сейчас мы с тобой немногословны, серьезны, и ты, вверившись моему покровительству, постигаешь с расширенными глазами истину вещей. Никогда больше так не будет. На мгновение я обрел равновесие в своем могуществе, самодержавный владыка жизни и смерти, хранитель вековых знаний, теперь моя жизнь, наконец, пресуществилась в тебе — никогда больше так не будет. Старость явилась, постучалась в дверь, вошла, и с нею — подтачивающее действие времени. Она здесь, живет со мною. А будущее развеялось в прах; уныло вперяю взгляд в землю, словно старый пес.

И все же внутри упорное, смутное сознание собственной вечности — как я могу состариться? Пойду навещу Эмилинью. Я совсем не люблю ходить к ней — но чтобы подышать воздухом, в котором присутствие Элии ощущается даже тогда, когда ее там нет. Квартира была странная, пугающая. Я чувствовал себя там таким чужим. Не только из-за Тулио, моего зятя, — трудно даже подумать: «мой зять». Нечто чужеродное, привитое извне к цельному дереву моей семьи. Но не только из-за него. Из-за самой Милиньи тоже. Она уже не моя. Даже из-за моего внука Педриньо, такого славного мальчика и такого невоспитанного. Однажды я сказал дочери, — о, с величайшим страхом, но сказал, что ей бы следовало дать ему воспитание. Она рассмеялась мне в лицо — словно перечеркнула меня крест-накрест. Смех ее выражал терпимость, сострадание, презрение.

— Какое воспитание? Твое? Всякое воспитание — насилие. Способ, посредством которого общество всасывает в себя человека с целью самообороны. Я готовлю моего сына для будущего, а не для прошлого.

У моей дочери блестящие глаза, стройная фигура. В тишине, внезапно опустившейся на мое жилье — видимо, наверху прекратили работу? — ее фраза вибрирует от гнева. Глубоко вдыхаю горячий удушливый воздух, сейчас постучусь к ней. Но стучатся ко мне, беру переговорную трубку. Меня спрашивают: