Языческий алтарь

Бьенвеню, придерживая рукой шапку, нетвердой походкой пересек комнату и остановился у окна. «Как жаль, – думал он, – что этот разговор так запоздал, мы потеряли столько времени…»

– После смерти Розалии я был, как ты сейчас. Но это ничего не дало.

– Я вам обязательно расскажу, но не сейчас. Еще слишком рано.

– Как хочешь.

Он отодвинул свободной рукой занавеску. Далеко в ночи он видел освещенный танцевальный зал, а за ним, гораздо дальше и выше – сияющий контур гор, неохватных и грозных, словно готовящихся раздавить деревенские домики и превращающих в безделицу все людские радости, все амбиции. Это зрелище напомнило Бьенвеню, как он сам закрывал по вечерам окно, а потом проверял, засыпает ли Маленький Жан. Год за годом этот предшествовавший сну ритуал оставался неизменен и ожидаем. Теперь это угасшее счастье казалось ему еще более далеким, чем переход Ганнибала через Альпы.

– Этот бал-маскарад я устроил ради тебя, – пробормотал он, отходя от окна и возобновляя скольжение по комнате, загроможденной воспоминаниями.

И, не смея сознаться, что ждал от этого праздника конца недоразумению между найденышем и собой, добавил тоном игрока, бросающего крапленую карту и знающего, что партнеры уличат его в жульничестве:

– Элиана очень сожалеет о твоем отсутствии. У нее так мало возможностей развлечься!

– Я же обещал вам, что приду! – возразил Эфраим. – Вот только оденусь.

Бьенвеню вернулся в танцевальный зал с более легким сердцем. Он бросил шубу на кресло, снова переобулся в сандалии, жадно выпил рюмку коньяка и, пользуясь тем, что оркестр играл нечто вроде фанданго, пригласил испанскую королеву отпраздновать в его объятиях коронацию, пусть корона и была картонной. Именно такие поступки рождают верность и легенды. Бобетта, пьяная от признательности, собрала в кулак всю свою волю, чтобы не потерять ритм и не забывать задирать до икр яркий атлас, узаконивавший ее монаршее достоинство.

– До чего же хорошо вы танцуете, мсье Жардр! Где вы так научились?

– В прежней жизни, Бобинетта, в прежней жизни…

Ему было трудно говорить, он нес невесть что, разыскивая взглядом Элиану, угодившую во власть к томному Наполеону. Разыскав, слегка кивнул в знак того, что задание выполнено. Адмирал тоже принял сигнал, посланный через плечо юнги. Волкодав, повинуясь предназначенному ему жесту, принялся за «Голубку».

Музыка играла без передышки: румба, марши, джайв, уанстеп, медленные вальсы, шаю, котильон. Музыкантам каждый час приносили охлажденное питье, и они, освежившись, бойко исполняли по заказу модные мелодии. Бьенвеню, мало что сохранивший от своего античного достоинства, не отходил от Элианы и был на седьмом небе. Для более доходчивого изложения своего проекта подвесной дороги Арман увлек юнгу в темный угол, подальше от взоров. Но праздник продолжался и без них: танцоры так хохотали, сжимая в объятиях партнерш, что их накладные бороды переставали прилегать к лицам, и в царе легко можно было признать скотника или кузнеца. Осада буфета прекратилась, но спиртное наливали у стойки, где Дровосек и его приятели, заведовавшие бутылками, утихомиривали любителей ссор без учета их заслуг и статуса. Однако к трем часам ночи, когда на карнавал пожаловала Смерть, перевоспитавшиеся хулиганы поспешили ей навстречу, встали почетным караулом и даже не отняли оружие, хотя это противоречило правилам мероприятия. Да, в самый глухой ночной час неспящим был явлен отвратительный череп кладбищенской стражницы в зловещем капюшоне и костлявые плечи под шелковым саваном. Она властно заскользила по залу, сея вокруг себя страх и пустоту. Провожая взглядом лезвие косы, ровно, без дрожи скользившее над полом, любой мог заключить, что Смерть местная, ведь в Коль-де-Варез это орудие держат не так, как в Кейра или в Пьемонте.

Музыка оборвалась. Маркизы лишились чувств в своих декольте. Фанфароны и кардиналы, не наделенные отвагой, ретировались к буфету. Ганнибал застыл, не снимая правой руки с талии Золушки. Один лишь Волкодав, видавший и не такое, крикнул поверх аккордеона, что эту подружку не звали и что ей лучше уйти подобру-поздорову, иначе – прошу прощения – он спустит ей штаны при всей почтенной публике.

Но Костлявую не так просто было посрамить: она медленно наступала по расчищенному залу, без устали орудуя косой и вращаясь вокруг собственной оси, как священный волчок или самозабвенный дервиш. Неизвестно, сколько длился этот безмолвный танец: все бессильно наблюдали за ним, никто не посмел вмешаться. Потом Смерть прервала свое кружение, задрала косу и начала медленный устрашающий танец, гибкий и легкий, как арабеска. Тут черные волки сумели выйти из оцепенения и выстроились позади Смерти гуськом. Коронованные особы, не желавшие подпирать стену или предстать малодушными, стали завершающими звеньями цепочки. Вскоре не меньше полусотни масок, возглавляемые призраком, зазмеились по залу, превращая танец смерти в фарандолу живых.