Язычник

Эта семейная пара полностью разменяла жизнь на рубли. Тридцать пять лет они недоедали, носили обноски, жили на рыбе и чилимах, соль воровали на сейнерах, чай пили полусладким. А Бессонов даже не знал, была ли у них мечта о будущем. Наверное, нет — они о будущем никогда не заговаривали с посторонними. Но иногда он думал о них так: наверное, у них все-таки была их собственная маленькая правда, она нужна человеку, как глаза или руки. Может быть, добровольно облекая себя в шкуру Плюшкина и Гобсека, они обретали нечто такое, что никак не может быть доступно легкомысленной расточительности мотов, — надежду? Не призрачную надежду на эфемерные воздушные замки, а земную осязаемую надежду на твердый кремень богатства. Перемогины и ребенка не стали заводить из экономии, все откладывая его до накопления определенной, намеченной специально под ребенка суммы. Когда же сумма эта — первая сотня тысяч рублей — была достигнута, то оказалось, что все детородные лимиты супругов к тому времени были исчерпаны.

— Двести восемьдесят тысяч. Эх-хэх… — горевал вялый, не курящий и никогда не пивший на свои мужичишко, сидя на широких ступенях магазина.

Бессонов, намеренно подкараулив момент, когда рядом было много посторонних людей, подобрал с дороги огрызок грязной веревки, подошел к этому потемневшему мужичку.

— Колюнь, — сказал он, — на, я тебе веревку принес.

— Зачем? — Перемогин удивленно поднял брови.

— Ты удави свою придурошную и сам удавись, но прежде не забудь мне бутылку за веревку поставить.

Перемогин опустил глаза, губы его затряслись.

— А на кой вам теперь бздеть на этом свете? — как бы искренне удивляясь, вопросил Бессонов.

Кто-то вступился:

— Зачем ты так, Семен?

— А затем, — резко повернулся Бессонов, — что его беда — это х…ня, а не беда.

Страшным в этой истории было то, что два дня спустя соседи обнаружили Перемогина в сарае повесившимся на стропиле. Лишившуюся ума супругу его забрали на Сахалин, в дурдом, и следы ее с тем окончательно затерялись может быть, и она умерла вскоре, а может быть, ее отпустили на все четыре стороны, так как она была помешанная тихая, неопасная.

В том году сами Бессоновы на свои сбережения, которых чуть раньше хватило бы на покупку кооперативной квартиры, мебели и двух «Волг», приобрели стиральную машину «Малютка» с корпусом из паршивой, жирной на ощупь черной пластмассы. И в день покупки Бессонов украдкой посматривал из кухни на чуть поддатую супругу, которая, поставив машинку на пол, сама села на стуле напротив и оперлась тяжелыми локтями о колени. Она всего несколько минут назад бегала радостная от плиты к столу, жарила шкворчащие котлеты из лососины и весело покрикивала: «Семен, неси стулья… Режь хлеб…» А потом, перехватив «сто граммулек», вдруг пошла в комнату, уселась на стул, поникла.

— Семен, а Семен, — всхлипывала она, — мы же машинку хорошую купили? Правда, а?

— Хорошую, — бурчал Бессонов.

— У нее и гарантия на полгода, а то ведь жалко, если сломается.

— Если сломается, ее по гарантии все равно ремонтировать негде, ближайшая мастерская на Сахалине.

Много дней Полина Герасимовна не знала, куда пристроить машинку: сначала поставила в длинной сырой прихожей, потом перенесла в первую комнату, служившую заодно и кухней, в конце концов поместила во второй комнате в углу за шкафом. Там машина и хранилась в картонной упаковке до самого пожара, в котором сгорела без следа. Полина Герасимовна на ней так ни разу и не постирала — пользовалась старой «Тулой».