Язычник [litres]

Свеженцев пожал плечами и отошел от ворчливого капитана. А через некоторое время делегатов повели с кладбища. И опять Свеженцев не увидел ничего притягивающего внимания, как-то все обернулось непримечательной ходьбой туда-сюда. Следом за японцами поплелись местные, но не успели еще спины их скрыться за поворотом, как солдаты-пограничники с неохотой пошли по могилкам и стали собирать все, что было оставлено там: бумажные журавлики, букетики, дощечки с надписями – все эти предметы сносились в одно место, к крайнему камню, в кучу, и в одно неуловимое мгновение утрачивали вложенные в них смыслы, безвозвратно превращаясь в мусор. Трунов полил кучу бензином из бутылки, поджег. Солдаты еще сносили последнее с могил, бросали в костер.

Свеженцев не пошел на пирс провожать японцев, потянулся к огню, присел на корточки, стал с задумчивостью греться, принимать тепло в себя, под распахнутую куртку и смотрел, как пламя подхватывает прилетающие журавлики, бежит по досочкам с иероглифами, скукоживает и чернит белые и розовые цветочки. Он думал о том, что, наверное, для тех людей, которые положили на могилки все эти журавлики, цветочки, дощечки – с молитвами? заклинаниями? приветами на тот свет? – наверное, для них все это имело какое-то значение, но ему трудно было уловить настроение чудных людей, молчаливых, может быть, от скромности, или от пугливости, или еще от каких-то неясных ему скрытых чувств. Он думал, что для него, не раз видевшего мерзость и бесславность смерти, не распознавшего в ней ни величия, ни справедливости, о которых он, бывало, с недоумением слышал, – не распознавшего вовсе не от сухости души, а от предчувствия той усталости и тоски, которые подстерегают живого, вздумавшего влачиться за мертвыми, от самосохраняемой привычки не заглядывать под синюшную некротическую маску этой темы, – так вот, для него все эти намогильные маленькие фетиши вовсе ничего не значили – только побрякушки, только дым, только напрасную трату сил и времени.

Один из солдатиков попросил:

– Дядь, дай закурить.

– Держи, сынок.

– И мне… – попросил второй.

– Держи и ты, и вон тому тоже передай. – Он был растроган приветливостью, пусть и немного корыстной, которой прониклись к нему солдатики.

* * *

Свеженцев пришел на окраину, где теплилось жизнью несколько домов, пришел берегом, мимо старой разрушенной заставы. Здесь тянулись картофельные огородики с кучами черной убранной ботвы, обнесенные колючкой – не от свирепости огородников, а просто благодаря военным было полным-полно на острове этой дармовой проволоки.

Во дворе бабки Мани Рыбаковой стоял большой эмалированный таз со шкереной кетой – приоткрытые зубатые пасти и глаза, прозрачные, как у живых рыбин; рядом – гора чищеных раковин гребешка. Маленькая рыжая собачонка выбралась из будки и стала визгливо лаять на пришельца.

Свеженцев, с опаской поглядывая на собачонку, на ее мелкие, но острые зубки, поднялся на подгнившее скрипучее крыльцо, позвал в раскрытую дверь:

– Хозяева…

Никто не ответил, но то, что внутри был кто-то, ему стало ясно, потому как собачонка замолчала, скосившись на дверь и заюлив хвостиком. Свеженцев поднялся выше, постучал кулаком о дверной косяк.

– Хозяева…

Увидел маленькую прихожую и далее кухню, служившую заодно спальней: виднелась никелированная спинка кровати, – и еще дальше – вторую комнатку. В доме никто не таился, а просто не отвечали ему. Будто сидел человек за столом и, совершенно игнорируя чужое явление, прихлебывал чаек из фаянсовой чашки, хрумкал карамельку и опять прихлебывал. Свеженцев прошел дальше. За столом и правда сидел Витёк Рыбаков, с угрюмым видом пил чай, ел карамельку – все было в точности, как вообразил себе Свеженцев, только Витёк пил чай не из фаянсовой чашки, а из большой белой керамической кружки с красным Кремлем на боку.

– Здорово. Чего молчишь?

Витёк кивнул и спросил, глазами показывая на чайник:

– Будешь?

Свеженцев пожал плечами: не отказываясь, а, скорее, сомневаясь.

– Ну и наливай, – сказал Витёк.