Язык философии

Огонь один. Бог един. Внезапная молния правит. Откуда же вещества, которые скрывают в себе огонь? Их не объяснишь. Мир такой, какой он есть. Он такой, что в нем раздор. Только в раздоре дает о себе знать мир. Раздор разрушает человеческие постройки. В конце концов человек бросает себя в войну, которая идет вокруг истины–раздора. Похоже, что если он так себя не бросит, то и не найдет.

Мы говорили о способах плетения сети слов, в которую человек хочет уловить истину. Истина — раздор еще и в смысле раздирания этой паутины, растерзания афинейского плетения. Человек должен выйти из своих построек и бросить себя на понимание мира. В оставлении себя он узнает себя: он существо, узнающее себя в другом.

К другому нет проложенных путей. Пути к нему тоже другие, не одноразово, а всегда. Философия, дружественная мудрость, бросает себя на то, чтобы найти их, с риском потерять. Предельная задача философии заранее включает в себя все частные задачи. Гераклитовское отделенноес самого начала предполагает целый мир. Для такого другого уже нет ничего чужого. Замысел такого предельного понимания задал потолок европейской науке — и той, какой она стала, и той, какой она еще может быть.

Из-за предельности философского понимания залогом успеха может быть только безусловность (отдельность) стремления. Залогов извне для философского понимания нет. Нужно поэтому прояснить, что такое символ. Символ представляют как нить, тянущуюся из лабиринта мира к запредельной истине, a realibus ad realiora.

13. Вопрос о символе .

Символическая связь, принято считать, не знаковая. Она не нами установлена, не условна, для нее есть основания. В чем, где? Она обеспечена не тем, что люди договорились считать, скажем, кольцо символом вечности, голубое — тайны, золото — истины. В самих вещах мира заложены неявные созвучия. Кто их туда заложил? какая нечеловеческая инстанция прошила словно листки вещи мира так, что они оказались книгой? Символ предполагает веру, что в мире идет тайная перекличка смыслов.

В таком случае разгадывание путеводных нитей, будь они вложены в мир творцом или свойственны миру как таковому, должно было бы стать главным делом мысли. Медлу тем символ не входит даже в число главных философских понятий. Разыскание тайно заложенных в вещи символических созвучий не дело философии. Это не потому, что она такое с порога отрицает. Пожалуйста, пусть мир устроен как шарада, как лото, как головоломка; пусть всё несомненно пронизано таинственно угадываемыми нитями созвучий; пусть их будет сколько угодно, пусть всё из них состоит. Пусть символизм объяснит, что всё устроено именно таким образом. Философия спрашивает не о том, как всё устроено, а о том, что это значит, что есть мир, что он целое, что всё именно такое, какое есть, что бытие существует, а не нет его. Что мир целое, философия знает до символизма. Наоборот, символизм может развернуть свои догадки о внутримировых созвучиях только потому, что всегда заранее уже дан мир, через который всё связано.

У древнего слова мифологии большие права на то, чтобы занимать человеческое сознание. Миф и символ ведут свою историю из незапамятной старины. У них громадные богатства, которые могут еще расти. Первая философия отказалась от богатств мифа и спросила о том, что это такое, что есть мир, о котором рассказывает миф; что это значит, что есть бытие, захватывающее человека. Греческие философы захотели быть намеренно нищими рядом с мифологией Востока и своей собственной гомеровской. Никакой пышности. Среди роскошеств воображения философы не выходили из нужды в том, чт остали искать. Их добыча начиналась там, где все путеводные нити символа обрывались: прежде чем разбираться, что есть символ чего, надо сначала спросить, что такое есть. «Снова и снова: издревле, и сейчас, и всегда ищут и всегда встают в тупик, спрашивая, что есть сущее, т. е. что есть бытие» ( Аристотель, Метафизика VII 1, 1028 b 24).

Занявшись не манящими связями между вещами мира, а тем, из-за чего всё, что есть, есть, и есть то, что есть, философия конечно пошла туда не знаю куда принести то не знаю что. Но иначе она не стала бы сторожем предельной истины. Солдатские добродетели придали философской нищете не меньше благородства чем было у мифа. Платон, ученик нищего Сократа, был царского рода.