Язык Города

Сегодня любитель иностранных слов использует именно французские слова, в середине XIX в. еще предпочитали их «переводить» на славяно-русский язык с помощью славянских суффиксов, всегда истолковывая значение через внутреннюю форму знакомых русских корней. Обогащенный значениями природных русских слов смысл интернациональных слов доводился до совершенства. Международную терминологию мы получили «привитой» к русским словам; и эта традиция, начатая М. В. Ломоносовым и H. М. Карамзиным, не уничтожала устаревших словесных форм, а как бы перерабатывала их для новых нужд. Опытные мастера слова умело обогащали слова переносными, образными, понятными каждому русскому человеку значениями. И делалось это настолько незаметно, что не всякий и понимал, что случилось с недавно еще столь «высоким» словом.

В одной из современных статей журналист, выясняя, «как мы портим русский язык», в качестве положительного примера приводит речь старика Матвея, слуги Стивы Облонского. И пишет, что у Л. Н. Толстого этот мужик «единственным словом образуется, емким, исполненным всегдашней народной мудрости, разрешал все беды своего господина». Однако образ — книжное слово, пришедшее из церковных переводов в XI в., глагольная же форма возникла довольно поздно и, быть может, даже в народной среде; она включила в свой образный смысл значения многих других корней столь богатого на подобные присловья русского языка.

Г. И. Успенский, говоря о терпении русского мужика, мечтал «выяснить смысл его хотя и понятного, но недостаточно определенного слова очувствоваться». История та же: ключевое для народного сознания слово — и снова глагол! — тоже книжного происхождения (мы уже говорили, что «народным» его эквивалентом было употребляемое в конкретном значении слово чутье).

Итак, не все столь просто в разговорном нашем языке. Много в нем форм старинных и даже книжных, нивесть как попавших в раздумчивую речь доморощенных философов. Но смыслом своим и потайной мыслью все такие слова, непонятные многим, — народны. Это русские слова, разговорные и живые. И возникли они в городской среде.

Если с иностранным словом, вторгшимся в нашу речь с XVIII в., славянизм роднит отвлеченность смысла, то с народным словом славянизм сближается свойственной им обоим экспрессивностью, образностью, яркостью. «...Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую [т.е. церковнославянскую. — В. К-] похабность. Я не люблю видеть [а это — галлицизм! — В. К.] в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе». Это говорил А. С. Пушкин. Не следует слово похабность понимать жеманно-институтски. Речь идет о силе и точности — даже в грубости правды. Тем более, что и исчезнувшие славянизмы время от времени «тревожат» наших современников, например персонажей В. Астафьева:

— Это че, силует-то?

— Хвиеура!

— А-а.

— А я еще вот че, мужики, спросить хочу: ланиты — это титьки, што ль?

— Шшоки, дура!

— О-ой, о-ой, не могу! Ты б ишшо ниже мыслей опустился-а!..

Один из источников нового словаря, высокий слог, жив до сих пор. Язык публицистики и науки пользуется им повседневно. Даже административный язык буквально пронизан высоким слогом: в нем находит оправдание категоричность его понятий. Без высокого слога не было бы современного литературного языка, потому что, равняясь именно на высокий стиль, постепенно формировалась в речи обязательная для всех норма.

БОЛЬШОЙ СВЕТ

Петербург по преимуществу город аристократический.

Н. В. Шелгунов

Да, подчеркивал В. Г. Белинский, «большой свет в Петербурге еще более, чем где-нибудь, есть истинная terra incognita для всех, кто не пользуется в нем правом гражданства; это город в городе, государство в государстве». Намеренное отстранение большого света от всего остального населения столицы приводило и к отличиям в языке, культивировало замкнуто узкие речевые нормы. В начале XIX в. при царском дворе господствовал немецкий язык, русский же полностью игнорировался — если только не возникало желания прославиться в качестве писателя. Екатерину II современники почитали как даму, «желавшую выучиться совершенно по-русски (чего она почти и достигла)»— странная похвала! Сочинения императрицы показывают, что она осваивала язык через идиомы, пересыпая их галлицизмами и германизмами, а особенности живого русского языка проходили мимо ее внимания.