Язык огня

Он выбрал эту тему. Написал о том, что характеризует взрослого человека, и получил оценку «четыре». Он сдал экзамен, и блестяще. Основная оценка — «четыре». Все прошло хорошо. Не высший балл, но все же. Он получил аттестат. Первым в семье. Альма гордилась, а Ингеманн ходил по мастерской и насвистывал. Теперь открывалась дорога в будущее. Он стал взрослым и был по-прежнему добрым, перед ним была вся жизнь, будущее, и он научился не быть в одиночестве на самом верху.

Летом он получил повестку в армию. Он выбрал пехоту и был направлен в гарнизон в Порсангере. Расстояние — больше двух тысяч километров. Притом что он никогда не уезжал из дома дальше Хиртсхальса в Северной Дании.

Перед отъездом Альма побежала за ним через двор. Она что-то забыла ему передать, маленький конверт, который он должен был пообещать не вскрывать, пока не сядет в поезд в сторону аэропорта Гардермуэн. Она обняла его, и это показалось вдруг странным и неестественным. Он прижимал ее худое тело к своему, глядя при этом на равнину, простиравшуюся к Брейволлену, и осознавал, что совсем не хочет никуда уезжать. Потом Альма вернулась в дом, сунув руки в карманы передника, а Ингеманн проводил его до перекрестка у магазина и помог забраться с чемоданом в автобус. Там уже сидели пассажиры, поэтому прощание с отцом было коротким и будничным. Когда автобус тронулся, Ингеманн остался один на перекрестке, не зная, куда ему пойти.

Он был в пути, длинное путешествие началось. Он нарушил обещание и открыл конверт, едва автобус проехал магазин Каддеберга. В конверте лежало пятьсот крон и записка: «Подумать только, наш мальчик отправляется в большой мир. Не забывай маму и папу».

2

Сижу и пишу по несколько часов каждый день. Осень наползает с юго-запада. Небеса разверзлись, и дождь поливает озеро Ливанне. После ночи с пронизывающим ветром облетела листва. А потом снова наступают долгие, тихие дни. Холодает. Однажды утром трава покрывается инеем. Вода, как текучее стекло, отражает небо. В такие дни мое писательство приостанавливается. Я встаю, подхожу к окну, дотрагиваюсь до стекла рукой, прижимаюсь к нему лицом. Птиц совсем не видно.

Через некоторое время после визита к Альфреду я позвонил Карин. Я был знаком с ней всю жизнь. Она работала в библиотеке. К ней я ходил за книжками, она сидела за стойкой и ставила печати сначала на последней странице книги, а потом на коричневой карточке, которую оставляла у себя и засовывала в картотеку. Вот и все. Два штампа, и я мог забирать книги домой. Библиотека открылась в новом здании, когда мне исполнилось четыре. Я даже помню помещение на втором этаже поселковой администрации, куда мы ходили вместе с папой. Но с 1982 года библиотека находится в новом здании посреди Лаувсланнсмуэна, прямо на перекрестке, где дороги расходятся в четыре стороны: одна на Динестёль, вторая на север, к церкви, третья на Браннсволл и Килен, а последняя, большая, — на запад, вверх, мимо дома в Клевеланне. Я ездил в библиотеку по вечерам на велосипеде и возвращался домой с книжками, ледяными от холода. Когда с северо-востока поднимался ветер, дверь библиотеки распахивалась. Ветер не давал двери закрыться, это часто случалось, когда я бродил один между полок. Помню тот особенный звук ветра, врывающийся через приоткрытую дверь, вой и стон, их я никогда не забуду. Теперь, когда дует ветер, я думаю о книгах.

Карин — это дочка Терезы, той самой, в которой было так много музыки, которая играла на старой фисгармонии в церкви и выступала на рождественском концерте вместе с Бьярне Слёгедалем в сочельник 1945 года, когда ему было всего восемнадцать. Я нашел программки на школьном чердаке в Лаувсланнсмуэне и очень удивился тому, что удалось этим двоим. Печки отчаянно топились, когда они играли «Рождество» Венцесласа, «Вечернюю песнь» Шумана и, наконец, «Аве Мария» Шарля Гуно, после чего все хорошенько закутались и вышли на морозную улицу.

Но к делу.