Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования

Отличие описываемых здесь процессов от традиционных понятий смежности и сходства, синтагматики и парадигматики состоит в их летучей неустойчивости. Традиционная риторика и лингвистика мыслит эти понятия применительно к словам — стационарным, всегда самим себе равным частицам языковой материи, которые в силу этого могут быть представлены в определенных соотношениях по сходству и смежности, либо выстроены в синтагматические и парадигматические порядки. Иначе обстоит дело с коммуникативными фрагментами: их взаимодействие дает результаты, в которых сами участники такого взаимодействия как бы исчезают, растворяясь во взаимных слияниях. Перед нами такая «синтагма» (resp. метонимическое распространение) или такая «парадигма» (resp. матефорическое соположение), «конститутивные члены» которой теряют свои собственные, отдельные очертания и просматриваются в лучшем случае в виде аллюзионных намеков.

3. Ассоциативная сопряженность различных КФ позволяет применять их в языковой деятельности с бесконечным разнообразием, создавая все новые сращения и модификации известного языкового материала. При всем неограниченном разнообразии конкретных решений, которые каждый раз приходится принимать говорящему, можно заметить типичные технические приемы, при помощи которых осуществляется такого рода работа с исходным языковым материалом. Рассмотрим важнейшие из них.

а) Простейшим способом взаимодействия двух или нескольких К.Ф является аналогия. Явление аналогии состоит в том, что операция, производимая над некоторым фрагментом, непосредственно следует образцу другого или нескольких других, сходных с ним фрагментов;

последние выступают в этой операции в качестве аналогического образца или прецедента, делающего такую операцию возможной.

Например, наша память хранит множество готовых выражений со словами мороз и холод, между которыми существует тесная сопряженность как формы, так и круга употребления:

’ужасный мороз’ <—> ’ужасный холод’

’невыносимый мороз’ <—> ’невыносимый холод’

’страшный мороз’ <—> ’страшный холод’

’ну и мороз!’ <—> ’ну и холод!’

’первые морозы’ <—> ’первые холода’

’настоящие морозы’ <—> ’настоящие холода [еще не наступили]’

’не выходи на мороз’ <—> ’не выходи на холод [раздетый]’

Приведенные пары выражений можно признать равноправными с точки зрения их статуса в языковой памяти; все они бесспорно представляют собой готовые языковые феномены, которые для множества говорящих по-русски идентифицируются с их прошлым языковым опытом.

С другой стороны, легко представить себе целый ряд выражений, столь же тесно сопряженных по форме, но неравноправных с точки зрения их укорененности в языковой памяти:

’свирепый мороз’ —> ’свирепый холод’

’жестокий мороз’ —> ’жестокий холод’

’февральские морозы’ —> ’февральские холода’

’крещенские морозы’ —> ’крещенские холода’

’крещенский мороз’ —> ’крещенский холод’.

В то время как первые члены каждой пары бесспорно наличествуют в качестве заданных фактов нашего языкового опыта, заданность вторых членов этих пар не столь бесспорна, а некоторые из них (например ’крещенский холод’) вполне явственно имеют вторичный, производный характер. (Тот факт, что последнее выражение для многих будет соотноситься с определенным цитатным источником — строкой из «Евгения Онегина»: «У, как теперь окружена Крещенским холодом она!» — может служить косвенным подтверждением того, что для нас это выражение существует не как заданный фрагмент языковой ткани, растворенный в языковой памяти, но в качестве индивидуализированного языкового произведения). Соответственно, можно представить себе ряд выражений с противоположным соотношением:

’убийственный мороз’ <— ’убийственный холод’

’жуткий мороз’ <— ’жуткий холод’

’мороз пронизывал до костей’ <— ’холод пронизывал до костей’.

В этом случае полной укорененностью в языковой памяти обладают вторые члены каждой пары, в то время как первые имеют более или менее отчетливо выраженный производный статус.