Язык текущего момента. Понятие правильности

Торжество разумной кодификации, исходящей из познанной и всеми разделяемой главной идеи (из «воспаления», лежащего в основе всех страданий тела), чурающейся насилия и хранящей преемственность, сделает стержень языка как основу общения во всех его ипостасях и всех целях использования определённее, обозримее, устойчивее. Коль скоро развитие образованного языка в том, что он всё меньше развивается (будучи образован, он далее образуется всё осторожнее), тем удобнее им пользоваться, тем легче его учить. Язык легко справляется с болезненными напастями вроде избытка заимствований или антисистемных влияний, позволяя мотивированно выходить за пределы строго определяемого корпуса обязательных манифестаций.

Таксономия единиц и правил сохраняет возможности развития как такового и творческого начала в оправданных допусках вечных его ресурсов при приспособлении к новшествам, художественном разнообразии, свободе самоутверждения. Такова светлая мечта. Её торжество требует немногого – чтобы люди согласились не убивать друг друга, договорились жить друг для друга, научились понимать и любить друг друга как самих себя, чтобы были дисциплинированы разумным порядком, хотя бы таким, который царит в муравейнике или улье с послушанием и разделением труда внутри сообщества их жителей, подчинением специалистам. Ведь смысл нашего существования – в служении нашей взаимозависимости, будь то распри, вражда, война, гибель или мир, согласие, счастье, творчество.

Цепляясь за традицию, за привычную правильность, в частности стилистическую, творцы пока далеки от новой стилистики, которой требует стремительно меняющаяся коммуникативная жизнь общества и которая зависит от внеязыковых факторов и всё меньше от самого состава и устройства языка. Общество должно это осознать ради своего же здоровья. Ведь не может не настать время, когда люди образумятся, согласятся поумерить личностные, групповые, этногосударственные амбиции, поступятся самоутверждением и станут вменяемыми ради блага национально-государственного единства.

Разум верит, что благовестие сбудется, что кодификаторы, бережно храня традиции, получая одобрение публики и властей, станут всеведущи, непогрешимы. Кодификация, как высшая властная ступень языкового образования этически, нормативно, литературно, эстетически правильного и всепригодного языка, удовлетворяющего все его применения в разных сферах общения, пока принадлежит царству грёз. В ней обретается и надежда на единый общечеловеческий язык, слитый из всех, избранный один, о котором пекутся не первое столетие интерлингвисты. Определяя себя на должность «председателя Земного шара», Велимир Хлебников стремился создать такой новый общий язык.

Может быть, в силу моей малой осведомлённости, опирающейся лишь на великолепные книги М.И. Стеблин-Каменского «Культура Исландии» (Л., 1967) и «Мир саги» (Л., 1984), эту веру в грядущий повсеместный успех кодификации укрепляет во мне пример исландцев, образовавших «самый литературный язык мира». Звуковые тексты скальдов понятны исландцам до сих пор несмотря на письменность. Их язык уберёгся от социальных и местных диалектов, от стилевого книжно-разговорного расслоения. Канонически лишённый избыточно мелькающих прикрас, он удобен и нисколько не утратил выразительности, изобразительности: вспомним творчество нобелевского лауреата Х. Лакснесса. Очевидна законодательная заслуга народа и созданного им в 930 году альтинга, верящего, по пословице, что «на праве земля строится, а бесправьем рушится». Прислушались бы к ней неосторожные создатели сегодняшних русских дисплейных текстов!

Язык должен помогать нам понимать друг друга, а для этого быть исповедальным в морали и нравственности. Нет оправдания потере чувства слова, даже если оно теряется в погоне за нормой или как-то иначе измеряемой правильностью. Не норма и правильность командуют нами – мы сами их изобрели для своего же спокойствия и удобства.

* * *

Обдуманная научно и согласно принятая просвещённой публикой кодификация, в отличие от таинственно сокровенно действующей нормализации, минимум два века скрывающей изменения языка иллюзией извечности его норм (даже не состава и объёма!), не может умолчать об антиномии неподвижности и непрерывной динамики языка. Кодификация есть консервация, но консервация вре́менная, сознательная, необходимая на стыке неизбежности движения и необходимости покоя.

Она не смеет скрывать саморазвитие языка, происходящее благодаря людям, но не всегда осознанное ими, а также опосредованно отражающее их потребности. Кодификация не может не озаботиться понятиями синхронии и диахронии, истории и данного состояния, но не маскировать в разумном обществе эти факты, а открыто, сознательно контролировать их.