Язык в зеркале художественного текста. Метаязыковая рефлексия в произведениях русской прозы

Итак, мои грибные воспоминания начинаются воспоминаниями о маслятах. Кажется, правильно, по-книжному, их называют масляниками, но я никогда к этому не привыкну. Маслёнок, маслята, маслятки – зачем им какое-нибудь другое название? (В. Солоухин. Третья охота); Редкое удовольствие собирать челыши. Так у нас называют подосиновики, или более правильно, более по-книжному – осиновики. <…> Случай исключительный, пожалуй, даже единственный из всех грибов. В самом деле, рыжик, будь он хоть с гривенник, будь он хоть с чайное блюдце, все равно – рыжик. <…> И лишь молодой подосиновик называется по-другому – челыш. <…> подосиновик молодой и подосиновик взрослый это действительно как два разных гриба <…> (Там же).

Признавая правильным «книжный» вариант[76], автор предпочитает использовать в собственной речи «менее правильные» масленок, подосиновик. В этом и подобных примерах обнаруживается одна из антиномий обыденного метаязыкового сознания: с одной стороны, признается наличие (а в целом декларируется приоритет) языковой «правильности», а с другой стороны, при порождении речевого высказывания предпочтение отдается не «правильному», а «привычному».

Вообще, видимо, для обыденного сознания характерно противопоставление двух разновидностей «правильного»: «правильное-идеальное» (нечто эталонное, к чему нужно стремиться, но принципиально невозможно достичь) и «правильное-для-жизни» (правила, которыми следует руководствоваться на практике и которые чаще всего не совпадают с представлением об идеале). Применительно к использованию языка данная оппозиция может выглядеть как противопоставление кодифицированной литературной нормы и привычного (пусть и отклоняющегося от нормы) способа употребления языковой единицы, который признается правильным потому, что «все так говорят».

В-третьих, в светлом поле сознания «наивного лингвиста» постоянно находится идея об «утрате», «гибели» литературного языка. Ср. презумпцию 'литературный язык утрачивается', которая регулярно реализуется как подразумеваемая база в высказываниях различных авторов:

<… > он вдруг осознал, что читать можно лишь те издания, которые прежде одним своим видом вызывали у него зевоту, то есть старые газеты и журналы, сохранившие свои прежние, советские названия. Их авторы сохранили понятие о литературном языке, о стиле и не страдали дефицитом словарного запаса (А. Белозеров. Чайка. НКРЯ); Если бы это [непристойность] сказала его первая учительница, Фома удивился бы меньше; он замер, как памятник погибающей чистой литературной речи (С. Осипов. Страсти по Фоме).

Таким образом, литературный язык для обыденного сознания (в отличие от сознания профессионального лингвиста) вовсе не является центром социальной модели языка. Это язык скорее «редкий», чем привычный. Высказываемый отечественными лингвистами тезис о «литературноцентризме», «художественноцен-тризме» (выдвижение литературного языка и художественной речи в центр картины языкового мира) как об одной из базовых презумпций обыденного метаязыкового сознания [Голев 2008 б: 20; Лебедева 2009 а: 313–314] нуждается, на наш взгляд, в существенном уточнении: при безусловно высокой оценке литературного, книжного языка как правильного, красивого, «культурного» он не становится центром обыденной модели языка и даже не становится наиболее авторитетным вариантом.