Языковеды, востоковеды, историки

Сейчас центром изучения наследия Поливанова стала его родина – Смоленск, где усилиями преподавателей Смоленского университета (особенно надо отметить роль И. А. Королевой) проведено уже девять Поливановских чтений. В Смоленске в 2003 г. наконец переиздали книгу «За марксистское языкознание». А за рубежом после спада интереса к Поливанову (во многом связанного с кризисом левых идей в 80–90-е гг.) снова им стали заниматься, свидетельство чему уже упоминавшийся коллоквиум в Париже в июне 2009 г. Вот неполный перечень его тем. Общий обзор деятельности Поливанова. Поливанов как тюрколог. Поливанов как японист. Теоретические вопросы в трудах Поливанова: фонология, эволюция языка, диалогическая речь. Проблемы социолингвистики у Поливанова. Деятельность Поливанова в области языковой политики и разработки алфавитов (три доклада). Поливанов как исследователь поэтики. Поливанов – поэт. Поливанов – литературный персонаж. История Поливановского кружка в Париже. В силу обстоятельств жизни и особенностей характера Поливанов не создал научную школу, не подготовил известных учеников, но его научные идеи по-прежнему в центре внимания.

Фигура огромная, выбивавшаяся из любого ряда, пусть не во всех чертах вызывающая симпатии. В. Б. Шкловский писал в 1984 г. В. Г. Ларцеву: «Поливанов был обычным гениальным человеком. Самым обычным гениальным человеком».

Трудное плавание по течению (Н. И. Конрад)

Когда я начал заниматься японским языком, я уже знал, что крупнейший у нас специалист в этой области – академик Николай Иосифович Конрад, тогда еще здравствовавший. Имя его было окружено почетом, на публике он появлялся редко. Словом, живой классик. Впрочем, его лингвистические публикации (другие я тогда еще редко читал) не вызвали у меня теплых чувств: с первого взгляда видны были противоречия, недостаточная логичность, да и написано скучновато. Конрада никак нельзя было сравнить с такими блестящими японистами как Е. Д. Поливанов или А. А. Холодович. И мой учитель аспирантских лет И. Ф. Вардуль, сам ученик Конрада, отзывался о нем с уважением, но почти ни в чем с его «Синтаксисом японского национального литературного языка» не соглашался. Японское языкознание еще при жизни Николая Иосифовича ушло далеко от его воззрений.

Однако его почитали все, и «левые», и «правые». При жизни и особенно после смерти Конрад стал явно мифологической фигурой, что, однако, из его «Синтаксиса», главной лингвистической работы, никак не следовало. Разумеется, я знал, что этот ученый занимался не одной лингвистикой, а чуть ли не всеми японскими сюжетами, и его работы по литературе были написаны ярче, чем лингвистические. Но какое-то недоумение оставалось.

К концу 80-х гг., начиная с книги о Н. Я. Марре, я все больше стал уходить из области морфем и грамматических категорий в историю науки. А это было время так называемой перестройки, когда началось «срывание всех и всяческих масок» в отечественной истории, включая научную. Возрождалась норма 20–30-х гг., когда ниспровергались авторитеты, а в бранных эпитетах не стеснялись; только знаки менялись на противоположные, поскольку разоблачалась уже не «буржуазная», а «тоталитарная» наука. Одновременно шло «восстановление справедливости» и «возвращение имен», иногда действительно достойных, иногда не очень. Конрад, впрочем, не входил ни в одну из категорий: к концу советской эпохи он не был ни забыт, ни запрещен (хотя и он в сталинские времена на три года был «изъят из обращения»), а разоблачать его не стали, хотя можно было бы при желании кое-что найти и у него. Но такого желания у перестроечных авторов не возникло, и, как мы дальше увидим, не случайно.

Я тоже оказался захвачен общим поветрием. Открывались новые интересные факты, ранее замалчиваемые или вообще неизвестные. А я и раньше не любил возобладавшую в позднесоветское время традицию, когда после погромов и разгромов предыдущих лет кинулись в другую крайность: в нашей историографии персоналии любых ученых стали сводиться к перечислению их трудов и стандартно высоким оценкам. Востоковеды или лингвисты разных научных и политических взглядов, при жизни спорившие, а то и враждовавшие друг с другом, оказывались на одно лицо, критики избегали. Новая эпоха, казалось, дает возможность отделить зерна от плевел, показать сложность и неоднозначность научного процесса. Однако быстро оказалось, что место одних мифов заняли другие, история советской науки, как и вся история советского общества, снова окрасилась в черно-белые тона, лишь темное превратилось в светлое и наоборот. Впрочем, Конрад остался светлым.