В 90-е гг. я слышал много рассказов бывшей сотрудницы Института востоковедения АН СССР Фанни Александровны Тодер (1911–2000), в начале 30-х гг. студентки восточного факультета Ленинградского университета (ее воспоминания я использую и в очерках о Н. А. Невском и Б. Г. Гафурове). Она вспоминала, как поначалу ходила на занятия и по Китаю, и по Японии, не зная, что выбрать (тогда постепенно усиливалась узкая специализация, и китайско-японского разряда уже не было). Решающую роль в выборе сыграли личности ведущих профессоров. В. М. Алексеев (сам вовсе не аристократ по происхождению) на первой же лекции заявил, что овладеть Востоком может только человек, обладающий наследственной культурой. Это резко противоречило духу тех лет, в словах Алексеева ощущалось барство, а Конрад никогда ничего такого не говорил, был очень демократичен и внимателен ко всем студентам независимо от их происхождения. И лектором Конрад был блестящим. Выбор студентки оказался в его пользу.
Ф. А. Тодер вспоминала и то, как ее учитель постоянно говорил студентам, что главное для востоковеда – изучение культуры исследуемого народа во всех ее проявлениях. Здесь Николай Иосифович продолжал культуроведческие традиции классического русского востоковедения, хотя в осовремененном виде. У традиционного востоковедения был сильный филологический уклон, к тому же господствовало представление о том, что вся слава Востока в его великом прошлом. Современная Япония больше, чем какая-либо другая восточная страна, опровергала такие предрассудки, пусть Конрад и его современники и находили там множество «феодальных пережитков». Отсюда постоянный интерес ученого к современности. Другим отличием Конрада от предшественников было усиление специализации: не только филология традиционного типа, но и лингвистика, литературоведение, история. Но в 20–30-е гг., отчасти просто из-за недостатка кадров, Конраду, как и ряду его современников, приходилось заниматься всем этим; уже в поколении его учеников таких синтетических фигур не было. Никто после него не занимался и одновременно Китаем и Японией (разве что С. А. Старостин, но только как лингвист).
Впоследствии Конрад в статье о своем старшем коллеге арабисте И. Ю. Крачковском напишет: «Настоящий филолог не имеет права быть только лингвистом. За явлениями языка он должен видеть самый язык, а через него – мышление, ум. За романом или стихотворением он должен уметь разглядеть творческий гений народа. Филолог должен быть и историком, но таким, который видит в истории всю целостность жизни, борьбы и творчества». Речь здесь не только о покойном ученом, но и о себе.
Сосредоточенность на вопросах культуры «от противного» видна и в работах Николая Иосифовича по лингвистике, прежде всего, в уже упоминавшемся «Синтаксисе». Можно посмеяться над упрощенным его социологизмом при выделении «классовых языков», но именно эта часть книги, посвященная общественным функциям языка в Японии, оказывается самой живой и интересной. Большую ее часть составляют не очень яркие и зачастую нелогичные описания грамматических структур, идеи книги несамостоятельны и взяты из разных источников: это и русисты, особенно А. А. Шахматов, и Е. Д. Поливанов, и грамматики японских ученых. Кроме того, заметна русификация японского языка. Не буду повторять критику, опубликованную в моей книге «Изучение японского языка в России и СССР». Важно разобраться в причинах неудачи добросовестной монографии, по охвату материала до последнего времени самой подробной в отечественной японистике. Представляется, что дело было именно в культуроведческом подходе автора. Конечно, язык – важнейшая часть культуры, но такие его области как фонетика и грамматика слишком удалены от всех остальных ее частей. Именно поэтому на них направлялись усилия структуралистов, боровшихся за чистоту строго лингвистического подхода, но культурологу в фонетике и грамматике трудно было найти «мышление, ум», и получалась сухая компиляция. А вот жена Конрада была прирожденным лингвистом, с ее работами по японскому языку я всю жизнь спорю, но читать и критиковать их всегда бывало интересно.