Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Так, рассказ Д. Хармса «Происшествие на улице» описывает события вокруг случая, когда один человек попал под трамвай. А финальная фраза звучит: Ну, а потом опять все стало хорошо, и даже Иван Семенович Карпов завернул в столовую. Имплицитная предикация ‘Иван Семенович завернул в столовую ’ аномальна, так как герой не введен в предыдущем тексте. Имплицитная предикация ‘даже Иван Семенович ’ аномальна, т. к. не мотивируется выделение этого факта из ряда остальных.

К этой же группе отнесем и аномальное включение метатекстовых элементов [Вежбицкая 1978] в текст как эксплицитное средство реализации категории связности. Например, для отрывка «Шел трамвай…» Д. Хармса характерно аномальное включение метатекстового элемента дело в том, что…: Шёл трамвай, скрывая под видом двух фонарей жабу. В нем всё приспособлено для сидения и стояния. Пусть безупречен будет его хвост и люди, сидящие в нем, и люди, идущие к выходу. Среди них попадаются звери иного содержания. Так же и те самцы, которым не хватило места в вагоне, лезут в другой вагон. Да ну их, впрочем, всех! Дело е том, что шёл дождик, но не понять сразу: не то дождик, не то странник – этот элемент реально не вводит в дискурс ожидаемую дальнейшую вербализацию заключения.

А далее видим аналогичное аномальное использование дискурсных показателей судя по всему и скорее: Но, судя по тому, что если крикнуть: кто идет?– открывалось окно в первом этаже, оттуда высовывалась голова, принадлежащая кому угодно, только не человеку, постигшему истину, что вода освежает и облагораживает черты лица,– и свирепо отвечала: вот я тебя этим (с этими словами в окне показывалось что-то похожее одновременно на кавалерийский сапог и на топор) дважды двину, так живо всё поймёшь! Судя по этому, шел скорей странник, если не бродяга, во всяком случае такой где-то находился поблизости, может быть за окном.

(Зс) Аномалии дискурса. Эти аномалии связаны прежде всего с аномальной субъектной организацией повествования, с реализацией «своего» и «чужого слова», о чем писали еще В.В. Виноградов [Виноградов 1980] и М.М. Бахтин [Бахтин 1979]. Для «свободного косвенного дискурса» [Падучева 1996], широко представленного в текстах XX в., неразграничение слова Повествователя и слова героя. – это самый, так сказать, «популярный» в современной литературе вид аномалий дискурса.

Так, для повествования А. Платонова характерно «растворение имплицитного автора в своих персонажах» [Левин Ю. 1991]: Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь – и тот действует, а я сплю [вместо нормального для косвенной речи он спит\ и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты… («Чевенгур»),

Аномалии субъектной организации повествования применительно к литературе XX в. обстоятельно рассмотрены в работах Е.В. Падучевой о семантике нарратива [Падучева 1996]. Это аномальная вербализация «эгоцентрических элементов», нарушения, связанные с «явлением нецитируемости», с вербализацией модальных показателей с внутренне противоречивой прагматической семантикой и пр.

К этой же группе аномалий дискурса отнесем аномалии интертекста, описанные нами в работах [Радбиль 1999b и 1999с]. В частности аномалии интертекста заключаются в немотивированном вводе «прецедентного текста» [Караулов 1987] в дискурс или в противоречии между содержанием наличного текста и вводимого прецедентного текста. Например, в произведении А. Платонова «Котлован», в речи бюрократа Пашкина немотивированно используется идеологизованное речевое клише эпохи «высокой» идеологической маркированности для номинации рядовой, вполне приземленной ситуации: Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства.