Идеал воспитания дворянства в Европе, XVII–XIX века

Особенное внимание обращает на себя практика отчисления кадет за ненадлежащее поведение, в первую очередь за воровство. Кадет могли отчислять «за непристойные поступки», «за дурные поступки», «за непорядочное поведение», могли направлять в армию «за кражу капралом» – за описываемый период мы насчитываем два десятка таких случаев. Разумеется, кража была преступлением и согласно воинским уставам, но характерно, что целый ряд кадет исключаются с формулировкой «за непристойные дворянству поступки» – то есть как будто бы за нарушение не военной дисциплины, а именно некоего шляхетского кодекса поведения. Фраза эта появляется уже в первые годы существования корпуса: в 1734 году с такой формулировкой были отправлены в солдаты (или были исключены) Александр Рославлев и Григорий Чернцов, в 1736‐м – Григорий Писарев, в 1739‐м – Алексей Сукманов, в 1743‐м – Борис Желтухин, Семен Лесли и Христофор-Филипп фон Крон, в 1744‐м – Матиас Рейзнер, в 1760‐м – Петр Хитрово. Когда в 1749 году 19-летний Иван Сытин оказался пьян настолько, что его сутки не могли добудиться, а после того сбежал из-под ареста в гости к отставному каптенармусу Капулину и там опять напился, корпусное начальство решило, что «вышеупомянутое неприличное шляхетному юношеству пьянство терпимо быть не может», и предложило отчислить Сытина в солдаты. Сенат, впрочем, рассудил иначе и постановил на первый случай отправить Сытина в солдаты временно, на три месяца[719]. Дмитрий Кушников (17 лет) не только попался в 1748 году на воровстве, в том числе у соседа по комнате, но и сбежал из-под ареста, намереваясь в Ямской слободе «вдаться в услужение, называясь сиротою солдатским сыном». Корпусное начальство указывало, что Кушникова и раньше наказывали за проступки, но он «от таковых непорядочных поступков не токмо не воздержался, но толь паче еще и в наивящие к предосуждению и пореканию дворянства в продерзости впал» – и потому требовало его отчисления, чтобы другие кадеты от таких «неприличных дворянству поступков и продерзостей себя наилучше остерегали». Сенат рассудил, однако, «в разсуждении его малолетства» пороть розгами «нещадно» при прочих кадетах – и отослать в Артиллерийскую школу (тем самым и подчеркивая ее гораздо более низкий социальный статус)[720]. Наконец, в 1755 году князь Б. Г. Юсупов разжаловал Алексея Козминского из капралов в кадеты прямо «за неприличные дворянству поступки»[721].

Какие-то признаки сопротивления реализуемой в корпусе культурной программе мы находим с трудом. Возможно, как проявление культурного конфликта можно расценить поступок кадет Березина и Коровина, которые в 1733 году не вернулись из отпуска, отправившись вместо этого в Никольский монастырь постригаться в монахи; тогда же кадет Горетчанов сбежал «для моления в Тихвин по обещанию своему»[722]. Такие поступки, однако, являлись единичными. Другое дело, что попытки регламентировать повседневную жизнь в корпусе имели, несомненно, лишь ограниченный эффект: дела о дисциплинарных нарушениях явно показывают, что, несмотря на декларируемый идеал регулярности, кадеты имели возможность вести весьма «нерегулярную» жизнь и в корпусе, и за его пределами. Кадеты напивались, посещали так называемые «вечеринки», включая и аристократический бордель пресловутой Дрезденши, закрытый правительством в 1750 году[723]. Отдельным источником «нерегулярности», судя по всему, были кадетские крепостные «хлопцы», жившие в корпусе и тут же обстирывавшие своих господ и готовившие для них, а также кадетские собаки, которым корпусной гофмейстер безуспешно пытался закрыть доступ в трапезную. По словам последнего, «от тех собак кала, костей, и проч. великой в камерах смрадной и тяжелой дух, что удивляюсь как живут, а постороннему человеку и войти неприятно, от того ж приемлют покои гнилость и худобу»[724]. И крепостные хлопцы, и собаки были ярким символом того самого «нерегулярного» помещичьего, деревенского быта, на преодоление которого и был нацелен корпус. Вместе с тем посетивший заведение как раз в те же самые годы, в середине 1730‐х годов, шведский путешественник К. Р. Берк не заметил какого-то особенного беспорядка: наоборот, ему бросились в глаза «хорошее» содержание кадет, «этих чудесных юношей», их «чистые и опрятные комнаты»[725].