Идеалист

Вот и Валюшка, первая от Макара деточка уже заневестилась. Яблонькой вся цветёт! И тоже мысли полохаются: ладно ли судьба сложится? Не споткнётся ли на порожке, как довелось самой Васёнке споткнуться?..

Любашка, Верка да Надюшка ещё от дома ни на шаг. Эти ещё порадуют голосками живыми да играми-забавами. Ещё потаскают из лесу ягод да грибков, с уроками ещё насидятся в трогательной, почти взрослой озабоченности. Вот Борька, припозднился, каким-то чудом попал в плотное девчоночье окружение. Видать, последний наследничек у них с Макаром. Весь в отца, всё чего-то соображает, всё в молчунах ходит, а заговорит – таким ли вразумляющим басом, что в пору изумиться: откуда такое наследство к ним в род пожаловало?..

Там заботы, тут заботушки, когда-то одолеет их человек? Как-то из города возвращалась в усмерть замотанная, не зарадовалась даже в дом войти. Попросила Лёшу-шофёра перед селом остановиться, вылезла из «Козлика», велела в гараж одному ехать.

Сама к Туношне, в луга пошла. Опустилась на бугор, близ воды, долго сидела, слушала похожий на детский, лопоток переливистых струй. Не осилила даже руки поднять, убрать упавшие на лоб и глаза волосы. До дому добралась, когда огни по селу засветились.

Такой и застал её Макар. Сидела за столом, какая-то потерянная, на себя не похожая.

– Что с тобой? – спросил удивлённо.

– Мысли дурные, Макар. Скажи, зачем всё, что мы делаем?.. Столько годов хлопочем, жизнь без меры растрачиваем?.. Ходим-ездим, ругаемся, выпрашиваем, добываем то на коровок, то на землю, то на дворы, на то, другое, третье… а зачем? К чему всё это?..

Жизни – осталось всего ничего, а мы головы от дел поднять не можем. Вроде и не жили! Ни друг для друга, ни для себя. Как же это, Макар? Зачем всё это?..

Макар потерялся. Не ждал таких мыслей от, казалось, всегда покладистой Васёнки. Как мог, успокоил. А сердце жалостью защемило. Жалея Васёнку сам коровой озаботился. По тихому подымался. Спускался вниз доить, чтоб лишние полчасика Васёнка в кровати полежала. Девчонок пристрожил, чтоб по дому больше хлопотали.

Приятны были Макаровы заботы, да знала Васёнка: своих, мужицких дел у Макара невпроворот. С недельку дала побаловать себя, потом на места всё поставила. Снова влезла в дела домашние, колхозные, в дела общие, людские.

И пошла жизнь, как шла: день забот, минутки радостей.

А на пороге уже стояли беды одна другой горше, из тех которых и умом-то проглядеть невозможно было.

ГОРЕСТИ

1

– Была я в «Пахаре» Макар. Да не знаю, сказывать ли?..

Макар только что отмыл руки, в ожидании, когда припозднившаяся Васёнка управится у печи, вытаскивал из посудной горки тарелки, ложки, резал хлеб.

 Васёнка выставила на стол горячий чугун, обмахнулась полотенцем. Поймала вопросительный усталый взгляд Макара, пояснила, вроде бы шутя:

– Ты ж в начальстве! Вдруг не по нраву скажу? И поплатится человек за открытость души. Бывает так-то?

Она разлила по тарелкам зазывно пахнувший упревшим мясом суп, села, в нетерпении хлебнула горячего.

– Голодна же! Росинки за день язык не попало. Всё спёхом, спёхом. Ты-то как?

– Такой же! – скупо улыбнулся Макар. Ел он сдержанно, хотя тоже был голоден и не доволен днём, - Что ни год – переделки, перетряски, речи, обязательства. Нетерпение впереди дел бежит!.. Выхлебав тарелку, попросил добавки, ждал, когда Васёнка сама заговорит. В привычном уже недовольстве к чужим и своим делам подумал: «Чего наковыряла она там, в богом забытом Заболотье?»

Тамошний председатель Фомин был из молчунов. В кабинет входил всегда среди других, прятал своё крупное, немолодое уже тело в дальний угол, оттуда чутко, без молвы, слушал. «Себе на уме», - определил Макар и с тех пор ловил себя на невнятном чувстве настороженности к этому неохочему на слово человеку.

При нынешней своей должности он, как и Первый, с подозрением относился к тем, кто притаивал свой ум. И теперь, уловив Васёнкин интерес к Фомину, припомнил, что в не отпускающих заботах так и не выбрался обозреть безрадостное, судя по сводкам, его хозяйство. Самый дальний, утонувший в бездорожье, среди лесов-болот, колхоз Фомина был в районе чем-то вроде яловой коровы в поголовье числился, молока же от него не ждали. В пример, тем более, не ставили.

Перебрав всё это притомлённой памятью, не ожидая путного от Васёнкиного сказа, Макар попросил чаю покрепче, склонив голову, густо окинутую жёстким, седеющим волосом, сидел, помешивая сахар в чашке. Васёнка вроде бы тоже не спешила с разговором. Убрала чугун, посуду, налила себе молока, включила свет – на воле уже сумерничало. Снова присела к столу, сжатыми в кулачок пальцами подоткнула щёку, глядела на Макара, жалея, думала: «Укатали сивку чужие горки. Скулы выперли, глаза ввалились, одни брови ершатся. По лбу, ровно, плугом прошлись, хоть утюгом разглаживай! Не по тебе, Макарушка, твоя нынешняя тяга. Не по тебе. При тракторах, бывало, песни певал!..»