Идеалист

Он рано добрался до места. Приглядел для ночлега сухой островок, где стоял недомётанный стог и топорщились ещё неприбранные копнушки сена. Недомётанный стог настораживал возможным появлением людей. И всё же, поколебавшись, Алексей Иванович оставил лодку с мотором у острова в надежде, что косари, видимо, из какой-то дальней деревни, вряд ли приплывут на покос к ночи.

Он пересел на резиновую лодочку и, в ожидании зари, подгрёб к камышам, полосой пересекавшим мелководный, кормовой для уток плёс.

Солнце ярилось уже над дальним лесом, когда на взъерошенной поднявшимся ветерком слепящей поверхности Алексей Иванович различил тень лодки. Под медленные взмахи вёсел лодка двигалась прямо на него. Догадываясь, что на остров возвращаются косари, Алексей Иванович с досадой следил за приближающейся лодкой: трудно было смириться с тем, что желанное его одиночество будет нарушено на всю августовскую ночь, но сменить место до близкой уже зари он не успевал.

В лодке разглядел он троих: вёслами работал парнишечка лет двенадцати, в носу расположилась девочка, свесив через борт руку, играла, поглаживая ладошкой воду. На корме сидела молодуха в белой косыночке; руки её, оголённые по плечи, покоились на коленях, пальцы придавливали пониклый цветок жёлтой кувшинки, прихваченный где-то по пути.

«Ещё не легче – детский сад на острове», - расстроено думал Алексей Иванович. Как ни таился он в камышах, его заметили.

Молодуха заметно оживилась, подобралась, словно невидимые струнки натянулись в ней. Голосом прикидчивым, осторожным, и в то же время печально-певучим она вопросила:

– Охотник, охотник, не надобно ли тебе утицу?!.

Как ни был настроен Алексей Иванович против присутствия людей, открыто-печальный зов обезоружил его, он даже улыбнулся, ответил в тон:

– Свой селезень у вас в лодке!

Молодая женщина, обрадованная отзывом, воскликнула:

– Братик-то? Какой же это селезень?.. А утица-то со-о-всем одинокая! – всё с той же певучестью в голосе пожаловалась она.

Алексей Иванович промолчал: таких подзадоривающих разговоров не считано случается на дорогах при встречах мужичков и баб, - минутное веселье им цена!..

Лодка проплыла, пристала к острову с противоположной стороны. Пришельцы вели себя тихо, и Алексей Иванович успокоился, сосредоточился на ожидании зари.

Солнце осело за лес, в ровной зарёвой ясности неба показались первые волнующие точки летящих на кормёжку уток.

Костерок, уже в темноте, он развёл из прежде заготовленных дровишек, спроворил себе даже суп из утки, - навесил в котелке вариться рядом с чайником, и сидел в ожидании ужина, умиротворяясь тишиной, живым теплом огня.

Шуршание шагов он расслышал прежде, чем из темноты выступили знакомые ему сенокосники.

Женщина встала у костра, глядя сверху вниз на Алексея Ивановича с притаённой смешинкой в блестевших от огня глазах, спросила:

– Копнушку-то прибрать али оставить? Ночевать небось тут будешь?

Алексей Иванович мог обойтись без копнушки, он мог ночевать и в лодке, где были у него одеяло и даже маленькая подушка. Будь перед ним мужики-косари, он, наверное бы, отказался от ненужного участия. Но женщина с ребятишками хотя и держалась с домашней непринуждённостью, гляделась очень уж сиротно, и Алексей Иванович, смягчая привычную во время охот отчуждённость, ответил примирительно:

– Оставьте, если можно. В сене лучше думается…

Женщина улыбнулась, как-то сразу освободилась от напряжения, в котором пришла, приобняла за плечи девочку, усадила у костра.

– Посиди-ка, погрейся, - сказала в материнской озабоченности. – А ты, Толянька, - повелела она угрюмо стоявшему парнишке, - сходи-ка, принеси наш узелок. С охотником чайку попьём, да поразойдёмся…

Алексей Иванович с проявившейся гостеприимностью накормил гостей супом из утки, к чаю каждого щедро одарил помадкой, которую любил сам и всегда брал с собой на охоту.

Девочку разморило едой, воздухом, теплом, она прилегла на бочок, подсунув под щёку обе ладошки. Парнишка тоже упарился, вяло сгонял с шеи комаров, сонно закрывал глаза, то вдруг испуганно таращился на Алексея Ивановича.

Женщина сидела у костра на корточках, молча смотрела в огонь. Какаято притаённость была в сощуренных её глазах, в самолюбиво сомкнутых губах, в напряжённом, как у зверька, пригнувшемся теле. Алексей Иванович не мог отделаться от ощущения, что женщина вот-вот соберётся с духом, глянет прямо и скажет что-то вызывающее, - враз омрачит всё, что в надежде нёс он в себе в эту ночь одиночества. В сущности, одни они были на освещённом слабеющим костерком, крохотном пятачке земли, в окутавшей их тьме августовской ночи, природные, безвестные друг другу создания – Мужчина и Женщина, - и что могло быть преградой между ними?

И всё-таки преграда была, Алексей Иванович ощущал её, тонкую, бесплотную, но отделяющую его от женщины.

Он не мог бы даже определить что за преграда была между ними, но она была, - пространство между ним и женщиной как будто кричало отчаянным Зойкиным голосом, в каком-то угрюмом оцепенении. Алексей Иванович сидел, стараясь не разрушить эту преграду ни взглядом, ни движением.