Идеальная пара

Фелисия, кажется, получала большое удовольствия, играя чувственную, соблазнительную леди Макбет, более опасную и решительную, чем ее слабовольный муж, вознамерившуюся добыть для него корону, которую он жаждал получить, но за которую у него не хватало мужества бороться. Постепенно, не без поддержки Чагрина, вероятно, она стала центром пьесы, а Макбет превращался во все более пассивную, вспомогательную фигуру в трагедии, героиней которой была она.

– Пойдем спать, дорогая, – сказал он, ощутив вдруг огромную усталость.

Она кивнула, и он повел ее в спальню. Интересно, подумал он, как вела себя чета Макбетов, когда они поднимались в свои апартаменты в замке? Шекспир давал здесь зрителям самим домысливать происходящее. Он не показывал, как Макбеты раздевались, завтракали или занимались любовью – если они вообще этим занимались. Робби и Фелисия так долго представляли свою любовь на публике, что в последнее время прекращали изображать влюбленных, как только оставались одни. Они заходили в лифт отеля молча, каждый погруженный в свои мысли, но стоило двери открыться – они брали друг друга за руки и выходили в вестибюль, играя роль звездных влюбленных перед публикой в лице служащих отеля и случайных посетителей.

Почему так получалось, подумал он, что он мог поделиться своими самыми сокровенными чувствами с Рэнди и больше не может этого сделать с Фелисией? Он, конечно, знал ответ. Он во многих отношениях не оправдал ее ожидания и теперь вынужден был это скрывать от нее. Вейн разделся, пока Фелисия была в ванной, и с мрачным видом закурил новую сигарету (пора бросать курить, подумал он, к тому же сигареты выдают по карточкам, так что нельзя бездумно расходовать их).

Странно, но секс с Рэнди не доставил ему никакого особого удовольствия, кроме вполне понятного волнения, появляющегося когда совершаешь что-то запретное. Он не шел ни в какое сравнение с тем, что у него было с Лисией, и Вейн не почувствовал ни малейшего желания заниматься этим вновь, ни с Рэнди, ни с каким-либо другим мужчиной. Было нечто другое – чувство духовной близости, сокровенных тайн, искренней дружбы – точнее сказать, нежности, – что связывало их с Рэнди, чувство, которое можно было скрепить только сексом, потому что в нем выражалась непосредственная самоотдача. Рэнди, конечно, хотел продолжать их отношения, но Вейн отказался. Что говорил Вольтер о гомосексуализме? «Один раз – философ, два раза – педераст».

Мы с Фелисией поженимся, говорил себе Робби. Имея свой дом и детей, они будут счастливы – он был в этом твердо убежден, другого просто быть не могло.

Он крепко держался за эту мечту: собственная семья и слава. Если он закрывал глаза (в этом ужасном гостиничном номере все равно не на что было смотреть), то ясно видел картину той жизни, о которой мечтал: Сайон-Мэнор с его тронутыми временем стенами из золотистого котсуолдского камня, посыпанный гравием двор, кирпичная конюшня, а за ними холмистые поля – его поля – пруд с утками, английский сад, клумбы. Он представлял себе чаепитие на лужайке среди цветов, собак, лежащих у ног, где-то на заднем плане ребенок верхом на пони…

Робби услышал шум в водопроводных трубах, которые гудели и дребезжали при каждом повороте крана, потом звякнула задвижка в ванной (Лисия всегда запирала дверь ванной, даже дома – у нее была просто мания уединяться и одновременно такая брезгливость, что она предпочитала мучиться, чем пользоваться общественным туалетом). Он почувствовал, как она скользнула под одеяло рядом с ним. Он не сомневался, что она лежала так как всегда, прямо на спине, руки скрещены на груди, пальцы ног вытянуты, как изображение дамы времен крестовых походов на каменном надгробии – для полноты картины ей не хватало только собачки у ног. Голова ее обязательно лежала точно в центре двух подушек, положенных одна на другую, с непременными ее собственными наволочками на них; ее шелковые тапочки были аккуратно поставлены на чистое полотенце на полу у кровати – ей было неприятно ставить босые ноги на гостиничный коврик, по которому до нее ходили разные люди – одеяло и простыня (ее собственная, конечно) были загнуты точно на шесть дюймов, ни больше ни меньше.

Иногда ему хотелось закричать: «Разве ты не знаешь, что идет война?» или «От грязи не умирают, черт возьми!» или что-нибудь в этом роде, что, без сомнения, обидело бы ее, но был ли в этом какой-либо смысл? Ее невозможно было переделать, и, по большому счету, бессмысленно было и пытаться. Неужели он все-таки предпочел бы неопрятность? Да, черт побери, сказал он себе, некоторая неопрятность могла бы все изменить: упавшая на пол шпилька, волосы, случайно оставшиеся на ее расческе, пятнышко на дорогом нижнем белье…

Вейн вдруг понял, что леди Макбет по-своему тоже одержима манией чистоты.

«Неужели эти руки никогда не станут чистыми?» Что там говорит о ней ее служанка? «Это у нее привычное движение. Ей кажется, что она их моет. Иногда целых четверть часа проходит, а она все трет и трет».[59]