Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1

«Среди многих вопросов, которые меня волновали, одним из самых больных был вопрос о том, как сложится отношение общества к науке и к ученым после взрыва бомбы. Во имя войны – именно во имя этой цели, как думали многие из нас, – мы добровольно согласились соблюдать некоторую секретность и поступиться значительной долей своей свободы; воспользовавшись этим, нам навязали совершенно бессмысленную засекреченность, которая во многих случаях мешала прежде всего не вражеским агентам, а нам самим, препятствуя необходимым контактам ученых друг с другом. Мы надеялись, что такое непривычное самоограничение – временная мера, и ждали, что после этой войны, как и после всех предшествующих войн, возродится тот хорошо знакомый нам дух свободного общения внутри страны и между странами, который и составляет жизнь науки. На самом же деле вышло, что, помимо нашего желания, мы оказались стражами секретов, от которых, быть может, зависит наше национальное существование. У нас не было шансов на то, что в обозримом будущем мы снова сможем заниматься исследовательской работой, как свободные люди. Те, кто во время войны получил чины и забрал над нами власть, не выражали ни малейшего желания поступиться полученными правами. Так как многие из нас знали секреты, которые, попав к врагам, могли быть использованы во вред нашему государству, мы, очевидно, были приговорены отныне и вовеки жить в атмосфере подозрительности, тем более что не было никаких признаков ослабления полицейского надзора, установленного во время войны над нашими политическими взглядами»[201].

Очевидным доказательством необходимости соблюдения строгой секретности оказалось и обилие информации, приходившей по линии советской разведки. Именно разведка сыграла очень большую роль в создании Советским Союзом своей атомной бомбы.

После августа 1945 г. СССР оказался в щекотливом положении: из-за атомной бомбы он утрачивал кровью завоеванный статус великой державы, а нежелание делиться технологией создания нового оружия подталкивали вчерашних союзников к новому противостоянию. Добавляло тревог и заявление президента Трумэна, сделанное 29 октября 1945 г., в котором он осветил внешнеполитические амбиции США[202].

Впрочем, Сталин отдавал себе отчет в неминуемом соперничестве с Америкой и не обольщался. Чуть позже он оговорился об этом: «Американцы бомбили чехословацкую промышленность. Этой линии американцы держались везде в Европе. Для них было важно уничтожить конкурирующую с ними промышленность. Бомбили они со вкусом!»[203]

Последовавший в середине сентября 1945 г. инсульт Сталина несколько сдвинул контрмеры СССР; но поскольку удар оказался не столь сильным, то уже в начале октября Сталин выехал на отдых в Сочи, откуда 17 декабря возвратился в Москву. Но и в отпуске он не снижал своей работоспособности и не изменял здравому восприятию мировой ситуации; об этом свидетельствует секретная телеграмма членам Политбюро, которая служит реакцией вождя на публикацию 9 октября в «Правде» речи английского премьер-министра: