Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2

«Кампания против Веселовского принимала характер наводнения. Тщетно мы искали в этих поношениях логики.

То трубили, что наша-де наука, русская, отечественная наука… традиции… у!.. шапками закидаем. Кто не горланит о традициях, о самобытности, о великих русских ученых – в морду. Вознесенский сделал из университетского коридора “аллею славы”: соорудил ниши, в нишах поставил на постаментах статуи русских ученых, и среди них – Веселовского.

То – долой Веселовского, ату его, травить, бить, топтать. ‹…› Затем Веселовского на время оставили и взялись за музыкантов. Нельзя передать, какую сенсацию вызвало опозориванье Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, трех святителей советской музыки. Партия сделала вид, что только что услышала их произведения. ‹…›

Вскоре опять пошел Веселовский. В каждой газете, в каждом журнале клокотали против Веселовского и поносили всякого человека, ссылавшегося на Веселовского. Тучи сгущались. Казалось, дышать больше нечем, а становилось еще хуже»[114].

Б. В. Томашевский во главе литературоведов‐формалистов

После статьи А. К. Тарасенкова в «Новом мире», в которой он «вскрыл» космополитизм в литературоведении, все «попугаи Веселовского» моментально получили непонятный ярлык «космополитов». Этот термин в 1948 г. не столько ассоциируется с национальностью (лишь с января 1949 г. он вместе с прилагательным «безродный» станет знаменем погромщиков), сколько синонимичен раболепию и низкопоклонству перед Западом: «Всякие научные аналогии были окрещены “космополитизмом”, термином, которому придавали страшное (“политическое”) значение»[115].

Именно с этих позиций написана редакционная статья «Литературной газеты» в номере от 20 марта 1948 г. – В. В. Ермилов должен был отразить в газете линию аппарата ЦК:

«…Революционным и материалистическим традициям передовой русской критики противостояла буржуазно-либеральная наука. Одним из “столпов” этой науки был А. Веселовский.

Литература под пером Веселовского теряет свой живой, человеческий, общественный, свой национальный характер. В его работах она предстает перед нами вне времени и пространства. Реальная жизнь с ее классовой борьбой, с ее жестокими противоречиями, столкновениями различных социальных групп, жизнь, взятая в ее бурном, революционном развитии, с ее набатным гулом народной борьбы за свободу, – все это остается где-то там, “внизу”, все это уже совсем неразличимо. Взгляд ученого-космополита воспаряет вверх, он скользит над жизнью, он витает в мире мертвых абстракций, условных схем, неизменных, устойчивых сюжетов. Холодными, равнодушными глазами окидывает он бессмертные художественные творения, в каждое из которых писатель вложил свою душу, свои заветные, кровные мысли, чаяния, надежды, призывы. Чуждый народу, такой ученый чужд и национальной гордости»[116].