Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Тузик, роднуля! Наши дела развели, видимо, для того, чтобы снять твои показания, доказывающие мою полную невиновность. Как быть?

Меня явно хотят посадить на три года. Поэтому: не отступай от своих показаний, которые ты дала в декабре, особенно на суде. Я требую сейчас очной ставки с тобой и буду требовать твоих показаний на суде (у меня). Только твердость и последовательность твоих показаний могут спасти меня.

На вопрос, откуда я знаю о твоих показаниях, я буду отвечать: через баланду. Попросил баландеров передать тебе привет, а ты в ответ сообщила мне о своих показаниях. Было это где-то в январе.

На всякий случай, если тебе не дадут говорить в мою защиту, то мне нужно иметь на руках записку от тебя. Напиши ее в виде письма ко мне и сообщи, как и почему ты спрятала на стеллаже между окнами завернутую в фольгу анашу (4-я полка снизу) и когда ты надевала мою дубленку.

Помни, после [моего] суда эти твои показания уже не будут иметь значения. На это, видимо, у них и расчет.

Итак, мне нужно от тебя письмецо ко мне – твое признание – как документ, как свидетельство.

Мой бесконечно родной, мой добрый и несчастный Тузик. Я ежедневно и еженощно думаю о тебе. Сколько бы лет мы ни получили, где бы мы ни были – я всегда с тобой. Если освобожусь, сразу же найду тебя. Держись, роднуля. У меня все в порядке: здоров и бодр.

Ко дню рождения твоему (прошедшему) – эти мелочи.

Очень жду ответа.

(Напиши, где тебя задержали: на улице, во дворе или парадной; показала ли ты, что шла в квартиру 51?)

Понимал ли Константин, что любая записка в тюремных условиях – операция рискованная? Понимал ли он, что такой сокамерник, как Фима Розенберг, – не лучший сообщник в столь тонком деле? Понимал ли, что его записка, как и любая «малява», легко может стать добычей оперчасти?

Да, он все это понимал, но не видел других вариантов, и отсутствие альтернатив придавало ему смелости в осуществлении задуманного. Но он явно недооценивал возможных последствий в случае неудачи. Содержание записки казалось ему безобидным: он не видел в ней ничего такого, что может навредить ему, тем более Светлане – ведь суд над ней уже состоялся. К тому же просит он всего-навсего подтвердить ее собственные показания, данные ею на суде и отраженные в материалах ее дела, а также просит не менять их в будущем. Пояснения насчет фольги и дубленки – это как бы напоминания, но важные, поскольку для него оставался нерешенным вопрос, признала ли она оба эпизода из его обвинения или только один (отсюда и слова про дубленку).

Что мы можем сказать сейчас об этом замысле подследственного? Конечно, Азадовский был дезинформирован (то есть еще хуже – он был начисто лишен любой информации, кроме неясных намеков от Хейфеца и скудных сведений от сокамерника) и, кроме того, деморализован. Он пытался действовать и – совершил ошибку. Не потому даже, что отправил записку, содержание которой без труда можно истолковать не в его пользу. А потому, что сел за карточный стол с чертом, да еще возомнил, что сумеет его переиграть. Проще говоря, переоценил свои силы. Позднее, поняв, сколь наивен был этот поступок и сколь опрометчив в той сложившейся критической ситуации, он всегда вспоминал об этом эпизоде с горечью и досадой.