Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

В августе 1962 года Азадовского вновь пригласили на беседу, в этот раз – к одному из руководителей ленинградского «Интуриста». Это случалось и раньше, когда его спрашивали о впечатлении от группы или от конкретного иностранца. Но теперь разговор касался иного. Речь шла о том, что он уже взрослый человек, гражданин своей страны, что мир расколот на два враждующих лагеря и «каждый советский человек» обязан в этой ситуации сделать свой выбор. Что ему, Азадовскому, конечно же, доверяют, но этого недостаточно. Он должен написать расписку в том, что готов помогать органам. Разумеется, все это относится лишь к его работе в «Интуристе» – ничего иного от него не потребуется. В разговоре принимали участие еще несколько человек; один из них был тот самый «Николай Михайлович».

Прямых угроз в этом разговоре не было, хотя и произносились фразы о том, что «стоит подумать о будущем», звучали напоминания о комсомольском билете, о прошлогоднем проступке, на который органы милостиво закрыли глаза.

Растерявшись и с ужасом думая о том, что может случиться, если он сейчас откажется, Константин под диктовку написал то, что от него требовали.

После этого он продолжал водить по городу немцев, австрийцев, швейцарцев… И после каждой работы писал, как и раньше, отчеты. Прошло еще одно лето. Никто к нему более не обращался, и никаких дополнительных расспросов о его подопечных не было.

Однако осенью 1962 года его вызывали в «Интурист» и стали задавать вопросы, уже не имеющие отношения к иностранцам. Интересовались его ленинградскими друзьями и знакомыми, людьми его круга. Он дал всем, о ком его спрашивали, весьма лестные отзывы. Недовольство сотрудников было налицо. С ним довольно сухо попрощались.

Выйдя на улицу, Азадовский наконец понял, в какую скверную историю он вляпался и что его хотят использовать не только в работе с иностранцами. В этот момент он стал думать, что должен решительно порвать с «конторой». Он немедленно сообщил тем, о ком его спрашивали, про повышенный интерес к ним со стороны «органов» и стал размышлять, что ему делать дальше. Он был еще на четвертом курсе – дадут ли ему окончить университет? Не вышибут ли из комсомола (это было бы волчьим билетом – одно только упоминание такого факта в характеристике лишило бы в будущем и аспирантуры, и преподавательской работы), не отправят ли в армию?

Но если еще летом он поддался минутному страху, то теперь у него сомнений не оставалось. Он должен их «послать подальше» – и будь что будет!

Шли месяцы, его никто не тревожил. Тем временем он переехал с матерью на другую квартиру; в университете появлялся редко. Начался пятый курс – лекций и семинаров было немного, он был занят работой над дипломным сочинением. Ему казалось, что после последней встречи его решили оставить в покое – махнули на него рукой как на «бесперспективного». Собственно, он уже оставил все это в прошлом и думал, что и его оставили…

Однако в начале 1963 года они встретили его утром на улице возле дома (уже по новому адресу), когда он выходил в библиотеку. Старый знакомый «Николай Михайлович» подошел к нему и предложил сесть в машину. Подъехали к дому возле Финляндского вокзала, поднялись в квартиру. Началась беседа, в ней участвовали двое сотрудников. Разговор был уже не таким ровным и сдержанным, как год назад – на него откровенно давили. Да и не таким коротким – он продолжался до темноты.

Трудно объяснить, каким образом Азадовский – ведь на кону стоял университетский диплом и в общем-то вся будущая жизнь – на этот раз не «прогнулся» и не уступил напору. Но за этот промежуток времени между окончательным разрывом с «Интуристом» и доставкой его на явочную квартиру он многое смог передумать и попросту устал от довлеющего, каждодневного ощущения своей причастности к организации, суть и смысл которой ему становились все более очевидными. Будь он поопытней и постарше, он, возможно, подошел бы к такой ситуации цинически, но тогда, в пору расцвета поэтической молодости, он перестал бы сам себя уважать, если бы поступил иначе. Это был не отказ в силу личной смелости – нет, это было скорее безразличие и отчаяние человека, загнанного в угол, но который не может «поступиться принципами».

Закончился разговор только тогда, когда стороны поняли, что договориться невозможно. В состоянии глубокой подавленности вышел Азадовский из дома, который и до сего дня стоит недалеко от Финляндского вокзала… Это тягостное состояние никуда не делось и на улице; не улетучилось и на следующий день…

И в общем-то было от чего прийти в столь подавленное состояние. В те советские годы очень многие люди, особенно молодые, а подчас и не очень, вынужденно или невынужденно соглашались сотрудничать с органами госбезопасности. Однако с уверенностью можно сказать, что отнюдь не многие могли потом найти в себе силы и мужество противостоять этому и навсегда с этим порвать.