Иди через темный лес. Вслед за змеями

Марья обошла ее и вздрогнула, заметив в человечьей серой радужке тонкие змеиные зрачки. Девушка поймала ее взгляд и улыбнулась, прежде чем вновь углубиться в ремесло. За валом тянулся длинный шлейф кружев – прямой и безыскусный, один узор повторялся и повторялся в нем, только нити цвета прихотливо меняли.

За спиной девушки темнела дверь – огромная, двустворчатая, из дерева, почерневшего от времени.

– Пропусти меня, – попросила Марья, нутром чуя, что туда-то ей и надо.

– Пропущу. – Змеедева кивнула, и стук коклюшек замолк, заставив Марью вздрогнуть от внезапно обрушившейся тишины. – Но у тебя есть то, что мне нужно. Сначала отдай мне это.

Марья растерянно пожала плечами, охлопала себя по карманам. Здесь у нее и своего-то ничего не было, даже одежда – и та с чужого плеча. Но за пазухой нашлось яблоко, а в кармане – серебряная веточка. Марья протянула их кружевнице, но та бросила на ее ладони короткий взгляд и снова отвернулась к рукоделию. Стук коклюшек возобновился, и было теперь в нем что-то совершенно жуткое.

– Но у меня больше ничего нет, – возразила ее молчанию Марья, сверля недовольным взглядом золотой затылок. – Можешь сама убедиться! Только пропусти меня!

– Врешь и не знаешь, что я и сама могу взять, что мне надобно.

В ее тихом голосе не было враждебности, только деловитое равнодушие. И это раздражало сильнее всего.

– Ну так бери! – Марья вспылила и рывком повернула змеедеву к себе лицом. – И как я могу врать о том, о чем сама не знаю?

– А раз не знаешь, то как отдашь? А отдав, не пожалеешь ли?

Даже вопросы она задавала со слепым безразличием камня.

Марья заставила себя успокоиться, покосилась на темную дверь за спиной кружевницы – нет, не получится проскользнуть мимо, а чтобы ссориться с непонятными подземными тварями, Марья была еще не достаточно безумна.

– Не пожалею, что бы ты у меня ни взяла. Только пропусти.

– Как скажешь. – Змеедева улыбнулась, и хоть улыбка была слабой, тронувшей только губы на белом неподвижном лице, от нее дыхание сбилось и во рту сделалось кисло.

«Уж не совершила ли я самую большую ошибку?» – еще успела подумать Марья, а потом змеедева коснулась тонкими пальцами ее лба, и Марья повалилась на пол.

Зрение двоилось и расплывалось – или плавился и оплывал мир вокруг, обнажая под собой совершенно другой, знакомый до предательской дрожи в ослабших руках. Сквозь цветную мозаику на потолке медленно проступали очертания родного двора: солнце, запутавшееся в проводах, сухой и горячий воздух, пыль на губах.

Марья бежит едва ли не вприпрыжку, тащит за собой отца, радости в груди столько, что того и гляди из нее родится новое солнце, куда горячее и ярче того, что плоским раскаленным блином повисло над городом. Но ее солнце, конечно, будет добрым. Оно не будет изжаривать и иссушать, оно будет делиться теплом и радостью, свободой и крыльями за спиной и огромным простором впереди. Марья смеется, чувствуя себя небывало счастливой, и даже белый жар летнего дня не может ее утихомирить.

Ей еще нет и десяти. За плечами – третий класс и год в спортивной школе. Сегодня было показательное выступление, важное перед соревнованиями. И тренер похвалила ее скупо, чтоб не зазналась, конечно. Сама-то Марья слышала, что из группы ее назвали самой способной, подающей надежды – ого-го какие надежды!

Подслушивать, правда, нехорошо, но как иначе узнать столько приятных тайн, которыми взрослые не хотят делиться?

Марья оглядывается на отца, ловит его улыбку – довольную и гордую. Он бледен сегодня, на лбу крупными каплями выступила испарина, и, пока они идут сквозь парк, он отдыхает на каждой лавочке, закрыв глаза и запрокинув голову.