Иди до конца

«Нет, в самом деле, что случилось?» — спросил себя Черданцев. Недавно Лариса с такой же, еще большей страстью нападала на него, он легко отбился. Почему же здесь он лишился дара речи, молча принял все, что вывалил на него Щетинин? Так ли уж тот неопровержимо прав? Да нет же, нет! Что это за ассоциация творцов, какая-то новая аристократия духа? Конечно, без творчества в науке не продвинуться, но и без трудяг многого не нафантазируешь, трудяги так же необходимы в науке, как и на заводе и в колхозе. Да, сказал себе тут же Черданцев, старательные, но не слишком заносящиеся труженики так же нужны, как и творцы, это ты мог спокойно ему возразить. Но не будет ли означать такая твоя защита малоспособных смирненьких работников, что сам ты, не признаваясь открыто, зачисляешь себя в их категорию? Он спрашивал тебя: сам-то ты считаешь себя творцом? Теперь и я тебя спрошу: кто же ты? Создатель нового или подсобник в науке? На что ты по природе своей годишься? Прокладывать пути или перевыполнять не тобой рассчитанные нормы? И то и другое достойно уважения, но это все же разные вещи, согласись! Всякий честный труд почетен, это так, но ты ведь мечтал не о всяком труде, а о больших научных достижениях. Способен ли ты на них? Примиришься ли с тем, что достижений этих не будет? Или ты и впредь собираешься каждую свою новую работу опирать на заемные успехи других, настоящих, как он выразился только что, ученых? Многие, многие шагают в науке такой дорожкой, на них не всегда ополчаются, как ополчился на меня Щетинин, судьба их чаще всего не так уж горестна. По тебе ли этот путь?

В маленькой, чисто прибранной комнате Черданцева яркий свет двух пятисотваттных ламп заливал остановленные аппараты, пустые чаны, выключенные приборы и регуляторы, закрытые шкафы. Черданцев сгорбился у стола, одна мысль тяжелее другой придавливала его. Он вспомнил слова Жигалова о «естественных местах», услышал знакомый скрипучий, неторопливый голос. Кто придумал эту теорию «естественных мест»? Он, кажется, называл Аристотеля? Что же, кое-что дельное в этой старинной теории можно отыскать и сейчас. Раньше спорили о смысле жизни, люди не верили, есть ли содержание в их бытии. Смешно даже подумать о том, что могло быть существование без смысла, без осознанной цели, без порывов, без неудач и взлетов. Но если жизнь теперь полна для всех высокого смысла, то о месте своем в этой осмысленной жизни можно спорить, его надо искать и находить, не всякое место годится для каждого. Тому, кто рожден скрипачом, не надо лезть в математики, а если я люблю слесарничать, то не заставляйте меня рисовать картины! Естественное место в жизни — где оно? Я искал свое место в науке. Может, оно совсем в иной области?

24

Терентьев поднимался по Рождественскому бульвару. Он совершал свою обычную прогулку по городу — «вечерний антижировой кросс», как называл это занятие Щетинин. Дело было, однако, не в моционе. Ежевечерние прогулки являлись потребностью психической, а не физической. Летом, в светлые вечера, Терентьев часто задерживался на работе, а дома усаживался на подоконнике, любуясь раскинувшимся внизу необозримым городам. Ему уже казалось, что тоска по свободно бредущей толпе, томившая его в ссылке, начинает стихать, он понемногу становился нормальным человеком. Осенью чувство это возобновлялось, усиленное и нетерпеливое. К концу рабочего дня, отрываясь от таблиц и графиков, он думал об одном: какой сегодня выбрать маршрут — по бульварам, по Садовому кольцу, по набережной или на одну из двадцати магистралей, выбегавших из центра Москвы в пригороды. «Вы стали рассеянным, Борис Семеныч!» — упрекала Лариса. Он смеялся. Лариса не могла понять, почему его гнало в уличную толкотню, объяснять ей было напрасно. Для нее даже небольшая прогулка быстро превращалась в муку. Осень шла нехорошая, такой плохой осени давно не бывало: лили дожди, душила сырость, налетали пронзительные ветры. Лариса из института, не оглядываясь, спешила к троллейбусу. Терентьев провожал ее до дому, с этого начинались его вечерние скитания. Лариса, прощаясь, говорила:

— Не ходите долго. Вы когда-нибудь простудитесь.

Она сама смеялась над своими словами. Было забавное несоответствие между внешним видом Терентьева и представлением о болезнях. Он, казалось, был срублен на столетие, такому и вправду не страшен ни чох, ни ох. Она протягивала руку, рука попадала где-то в глубине его ладони, Лариса говорила со вздохом:

— Вы невозможно большой, мне порою страшно стоять рядом с вами. Не завидую вашей будущей жене, ей придется несладко, если она вас рассердит.

Он отшучивался:

— Рослые люди добрые, разве вы не знали? Жена будет ездить на мне, как на лошади.