Идя через рожь

В 1963 году газета “Нью-Йорк геральд трибьюн” произвела глобальную перестройку в отчаянной попытке сохранить своего читателя. Она преобразовала свое воскресное приложение, журнал “Тудэйз ливинг”, в нечто подобное престижному литературному изданию “Нью-Йоркер”. Вызывающе назвав новый журнал “Нью-Йорк”, “Геральд трибьюн” тем самым вступила в открытую конкуренцию с профессиональной семьей Сэлинджера, на что ранее не решалась ни одна газета.

Сначала Шон и “Нью-Йоркер” просто игнорировали вызов со стороны “Геральд трибьюн”. Однако газета взяла в свой штат таких блестящих журналистов, как Том Вулф и Джимми Бреслин, и начала оттеснять “Нью-Йоркер”. Уже в конце 1964 года Шону и его редакции пришлось вступить с “Геральд трибьюн” в перепалку. При этом они неосторожно критиковали своих соперников, отличавшихся такой неразборчивостью в средствах, какая интеллигентному “Нью-Йор-керу” и не снилась.

Том Вулф сразу решил ударить по самому уязвимому месту “Нью-Йоркера”. Уильям Шон, известный своими разнообразными фобиями и идиосинкразиями, не менее Сэлинджера таился от посторонних глаз, поэтому никакие сведения о нем в печать никогда не проникали. Вулф не только решил написать несколько “портретов” Шона, две язвительные пародии на его редакторский стиль и человеческие привычки, но он еще досадил ему звонком, попросив об интервью. Оскорбленный Шон обратился ко всем своим знакомым с просьбой не доверять никому, кто хоть как-то связан с “Геральд трибьюн”.

Первая статья Вулфа об Уильяме Шоне была отпечатана за четыре дня до планируемого выхода номера в свет. Провоцируя бурную реакцию со стороны Шона, Вулф озаботился тем, чтобы в течение 24 часов гранки “портрета” легли на стол редактора. Статья под названием “Мумии-крошки, или Правдивая история правителя царства зомби, располагающегося на 43-й улице” представляла собой наихудший из когда-либо мерещившихся Шону образец разнузданной бульварной журналистики. Буквально в состоянии истерики Шон немедленно написал издателю “Геральд трибьюн” Джоку Уитни и, воззвав к его чувству приличия, попросил снять материал. “Это даже не вываливание в грязи, — убеждал он. — Это кровавая расправа. Одним махом эта статья сливает репутацию “Нью-Йорк геральд трибьюн” в сточную канаву”'.

Уитни, бывший некогда послом в Великобритании, не зная, как поступить, показал письмо Шона Вулфу и Бреслину. Однако оба репортера пришли в восторг. Ни минуты не колеблясь, они тут же позвонили в “Тайм” и в “Ньюсуик” и зачитали им письмо. Причем представили дело так, будто всесильный “Нью-Йоркер” до того испугался статей Вулфа, что собирается требовать изъятия их из печати через суд. В результате, когда 11 апреля 1965 года “Мумии-крошки” вышли в свет, шумиха уже была поднята такая, что номер сметали с прилавков.

Письмо Шона было не единственным выражением протеста. В защиту Шона выступили Джон Апдайк, И. Б. Уайт, Мюриел Спарк и многие другие. Но ни одно из адресованных Уитни возмущенных писем не привлекло к себе такого внимания, как посланное Дж. Д. Сэлинджером, близким другом Шона, как никто понимавшим, что человек чувствует, когда его имя треплет и порочит пресса. “Публикацией лживой, враждебной, разухабистой и беспардонно язвительной статьи об Уильяме Шоне, — начиналось письмо Сэлинджера, — вы добились того, что имя “Геральд трибьюн” и, несомненно, ваше собственное никогда больше не будут ассоциироваться с чем-либо благородным и заслуживающим уважения”'.

Честь и достоинство были для Дж. Д. Сэлинджера жизненно важными качествами. Они словно срослись с его личностью. Ими Сэлинджер мерил как собственную жизнь, так и жизнь тех, кто его окружал. Человек в высшей степени деликатный и честный, он всех хотел видеть такими же, поэтому грубость и обман всегда больно его ранили. Сэлинджер часто оказывался во власти обстоятельств, но моралью ни разу не поступался. Сознание долга поддерживало его в годы войны, когда ему пришлось глубоко запрятать собственные чувства до того момента, когда их высвобождение больше не подвергало опасности других. Сэлинджера чрезвычайно смущали социальные faux pas, будь то самолюбование во время лекции или намек на фальшь во время званого обеда. Даже его самые едкие и неприязненные письма никогда не выходят за рамки вежливости, о несоблюдении которой он не мог даже помыслить. Более всего его огорчали в других проявления душевной черствости: бесчувственность критиков, нарушение другом данного ему обещания, детская ложь.