Идиллии

Бойко оглянулся, окинул взглядом снопы, что, подобно выкорчеванным пням, усеяли жнивье, и опять принялся подбирать с земли пучки колосьев. Вдалеке голосистая жница затянула песню, остальные подхватили, и над полем понесся протяжный напев:

Ой, да подул ветер,
подул ветер,
над широким полем,
над Вардарским полем…

Но вскоре песня стихла, словно задохнулась в знойном мареве, затопившем равнину. Солнце в небе остановилось, оглушительно стрекотали кузнечики, а ряды жнецов молча наступали на неподвижное море хлебов.

Бойко, словно связанный по рукам и по ногам, с трудом поспевал подбирать оставленные жницами пучки колосистых стеблей.

…И так-то вот по-муравьиному ползать всю жизнь? Он огляделся по сторонам: дед Добри со своими домочадцами стараются изо всех сил. Рубашки к плечам прилипли, поясницы вот-вот надломятся; пот каплями струится с загорелого морщинистого лба старика, и никому, кажется, нет дела до жары и усталости.

Ребенок в люльке заплакал; мать нехотя отложила серп, чтобы дать ему грудь.

Бойко понурился и думал уныло: как им не ползать, подобно муравьям, когда за вечными заботами глаз к небу поднять некогда, а остаток сил и красоты дети высасывают… Матери и отцу хоть разорвись — одно дитя кричит, не унимается, другое расхворалось. Как тут быть, как беде помочь — не знают, рук не подложишь. А сердце-то болит… Возчик мотнул головой. Нет, не по нем о низкую притолоку что ни день лбом стукаться, поутру с женой ни свет ни заря выходить из дому, возвращаться затемно, пахать, сеять, детей плодить…

Молодица уложила ребенка и опять взялась за серп, торопясь догнать остальных. Все работали, не разгибая спин, не зная отдыха.

Страдная пора. Семья деда Добри по целым дням трудилась в поле, пока не будет сжат последний сноп. Потом хлеб свезут в село. За жатвой наступит пора молотьбы. Не выдержал Бойко. С первого же дня заныло его сердце, непривычная работа быстро опостылела, и на рассвете третьего дня он, никому не сказавшись, вывел своих буйволов и был таков. Бабка Добревица со снохой только переглянулись: не угодили ему чем или кто слово обидное ему сказал, что он и попрощаться ни с кем не захотел. А дед Добри только брови сдвинул, поворчал немного, да и позабыл о загорце — столько лет он и без чужой помощи справлялся, и на этот раз не даст зерну осыпаться.

Койна же худого слова не сказала про загорца, хотя и словечко за него замолвить не посмела. Хоть и оказался он вертопрахом, но от этого вроде стал ей еще милее, пересуды о нем были для нее что острый нож.

Может, он еще вернется, думала она, отойдет у отца сердце, и все будет по-прежнему. Она сама скажет ему, чтобы остался у них, довольно ему мыкаться по белу свету. И что бы ни делала Койна — снопы с поля возила вместе с отцом или по дому хлопотала — она то и дело прислушивалась: не послышится ли звук его свирели.

Только напрасно было ее томление, девичьи грезы по ночам — дед Добри и слышать о нем не хотел и совсем иные речи повел, когда в разгар молотьбы их навестила тетка Койны.

— Про загорца забудь. Он сам понял, что с нами ему не ужиться, и хорошо сделал — вовремя убрался. А ты, коли хочешь Койне добра, проведай насчет сынка своей золовки. Его отец еще весной мне намекал. Надо было тогда же по рукам ударить! Дочь у нас одна, хочу отдать ее людям, что знают нас, а мы — их. Чего зря рассчитывать на человека, который из ружья в звезды целится…

Койна, которая вместе с матерью и невесткой шевелила на току солому, опустила вилы — и чего только кони ее не затоптали! Знала она: отцу перечить нельзя, а он слов на ветер не бросает. Что тут делать? Нет, не осмелится она замолвить словечко за Бойко. Матери, пожалуй, и сказала бы, но отцу… Да и загорец бог весть куда запропастился со своими буйволами, дудит, небось, в свирель и горя мало… Тоскует ли он по ней? До сих пор ни разу нежным словом не обмолвился…

Койна беспомощно огляделась вокруг — кто ей подскажет, как быть? Отец, усевшись с теткой в тени стога, хозяйским взглядом окидывает ток, мать и невестка ворошат вилами солому, лошади дружно бегают вокруг столба, по колени утопая в золотых ворохах пшеницы.

Лишь после молотьбы, когда настала очередь кукурузы, как-то поздним вечером послышались знакомые звуки свирели. К тому времени Койна покорилась отцовской воле. Мать и тетка настаивали — некуда было деваться. Но когда со стороны речки долетела знакомая мелодия, Койна, лущившая у соседей кукурузу, вскочила и чуть было не кинулась навстречу возчику. Девушки и парни не спускали с нее глаз.

— Сядь, Койна, он сам тебя найдет.

— Пускай придет, сыграет нам, — сказал один из парней, насупившись.

Две девушки в один голос стали журить Койну: тетка, мол, сватает тебя и жених вот он — тут сидит, и куда этот загорец, бесстыжие глаза, суется…

Койна опустилась на свое место, а парни стали шушукаться, и двое из них направились к калитке.