Идиллии

Загорец повел буйволов напрямик через луг, за которым виднелись низкие плетни села. Вот он, Стырмен, ставший для него родным. Вокруг живой души не было, и только стадо гусей ковыляло по берегу речки, возвращаясь домой.

В село он приедет в потемках, думалось загорцу, никто его не увидит, никто не узнает, когда он постучится к деду Добри. Свирель он оставит в покое — лучше все на словах выложить…

Он уже начал перебирать в памяти, что скажет старику, как вдруг впереди показался человек. Присмотревшись, Бойко узнал во встречном мельника, он, видимо, возвращался из села, следом бежала собака.

— Ба, да это ты, Бойко! — воскликнул он, подойдя поближе. — Добрый вечер! Чего мешкаешь? Поторопись, если хочешь на свадьбе сплясать…

— На свадьбе? — встрепенулся возчик.

Мельник еще рта не открыл, а Бойко уже знал, что он скажет.

— Слышишь волынки?

Бойко устремил на него нетерпеливый взгляд.

— Дед Добри дочку замуж выдает, — бросил мельник уже на ходу. — Вот и я загулялся на свадьбе, припозднился, неровен час, волков встречу.

В глазах у загорца помутилось.

Сам того не сознавая, он сделал еще несколько шагов по направлению к селу, затем оглянулся, посмотрел на собаку мельника, трусившую вслед за хозяином. Что ж, на свадьбу, так на свадьбу! Была, не была! Но что-то заставило его свернуть к речке, где он летом ночевал с товарищами.

Вытащил Бойко из ярма притыки, распряг буйволов. Несколько раз обошел вокруг телеги, как бы разыскивая что-то, и остановился. Ноги подкашивались. Он потоптался на месте, силясь что-то припомнить, и без сил опустился на дышло.

Замуж выдали… Другой опередил его…

Долго просидел он словно в забытьи.

Стемнело. За деревьями кое-где замерцали в домах огоньки, на душе у Бойко стало еще сумрачнее.

Вот опять загудели в селе волынки, Бойко поднял было низко опущенную голову, но тут же потупился и перевел взгляд на землю. Сколько раз разводили они тут костер! Ветер давно развеял пепел, и среди травы чернел только круг опаленной, усеянной влажными угольками земли.

А волынки продолжали надрываться. Сам посаженый встал из-за стола и повел за собой хоровод. Шаг вперед, два назад — перед крыльцом не развернуться, и он вывел извивающуюся вереницу на середину двора. Из сеней выбежали подружки, потянули в круг Койну — сплясать последнее хоро. Вот оба края хоровода сошлись. Пестрое кольцо закружилось по двору. Бойко словно видел все это своими глазами. Зычно покрикивает посаженый. Весело притоптывают ногами плясуны. Лишь Койна, потупясь под фатой, еле переступает ногами под расшитым передником, глаз на пляшущих поднять не смеет…

Осипшие волынки вдруг залились напоследок и разом умолкли.

Расходятся по домам дружки жениха и невесты. Мелькают на улицах села подгулявшие на свадьбе мужики. Хлопают там и сям калитки. Веселье из дома деда Добри разносится по всему селу и постепенно стихает в ночи.

Опять стало слышно жалобное журчанье речки, уныло закачали макушками ветлы над ней, немного погодя холодный осенний вихрь промчался над селом, закружился по дороге, швырнул охапку сухих листьев на телегу и буйволов.

Бойко поднялся, достал из телеги бурку и, закутавшись в нее, забрался в свой шатер. Над полем свирепствовал ветер, но здесь, в лощине, было тихо: слышалось только посапывание буйволов, теплый пар из их ноздрей щекотал Бойко шею.

Перевод В. Арсеньева.

СКАЗКА

Сказку эту я помню с малых лет. Когда последняя запоздалая собака скрывалась за монастырской оградой и на огороды опускались сумерки, бабушка усаживалась перед шалашом и принималась разводить костер. Мы, дети, рассыпались по высохшему малиннику и картофельному полю: мелюзга собирала хворост и сносила к шалашу, старшие выкапывали картошку и собирали ее в кузовки. Вскоре перед забитым пупырчатыми тыквами шалашом поднимался столб огня в человеческий рост, мы окружали костер и зарывали картошку в раскаленные уголья. Бойко потрескивают сучья, багровое пламя озаряет лица, наши тени скачут по кочкам… Свежий ветерок посвистывает в кустах терновника и боярышника, по спине пробегают холодные мурашки, и мы плотнее придвигаемся к огню. Вдали во тьме дремлют вершины гор, одинокий крест маячит над куполом монастырской церкви; в лощине исступленно квакают лягушки.

— Бр-р-р, бр-р-р, ква-ква… им холодно, вот они и препираются, — обронит кто-нибудь из нас.

Бабушка поворошит сучья в костре и, подняв голову, с улыбкой скажет:

— И вовсе не из-за этого они препираются, лягушки-то…

Добрый молодец, отправляясь на поиски счастья, первым делом старается найти девушку, какой мать не рожала. Так вот и попу Кирчо вздумалось такую девушку разыскать. Был он молод и пригож, попадья его — еще моложе да пригожее, и все прихожане уважали его, пока он жил в ладах с женой и честью своей дорожил. Да только сбился он с пути истинного — ударился в бега, бог знает, где скитался, а когда воротился в село — стыд и срам! — нет у попа бороды, обкорнали… Все от мала до велика ополчились на попа, и владыка заточил его в монастырь: авось, мол, наберется ума и на путь праведный станет.