Идиллии

А поп Кирчо был человек своевольный, к вере нерадивый, и никакие епитимьи, никакие молитвы не смогли укротить буйную кровь. По целым дням сидел он в своей келье, словно волк в клетке, а ночью, когда все уснут, разматывал свой кушак, привязывал его к оконной раме и спускался на землю. Бродил один под звездным небом, змеиную кожу на юнацком костре жег: авось колдовством приманит чудо-девушку, что ищет своего суженого на земле и под водой…

А попадья души в нем не чает, тоскует по нему. Днем ее в монастырь не пускали, так она по ночам, тайком от всех, приходила под его окошко… Ясный месяц светил в ту ночь над вершинами гор, звезды в небе роились. Ни одна былинка в поле не дрогнет, тень не шевельнется. Вот-вот запоют первые петухи. Глядит попадья — в мужниной келье окошко светится. Подошла поближе, видит: поп Кирчо по кушаку спускается на землю — без камилавки, всклокоченный. Спустился и торопливо зашагал к лощине — только подрясник на ходу развевается. Побоялась попадья окликнуть его и пошла следом — поглядеть, что он звездной ночью делать будет. Глядит — машет поп костылем, бороду на себе рвет, как полоумный. Потом спустился к реке, встал над омутом. Она — туда, подошла, остановилась в сторонке.

Пригожа была попадья, а при свете месяца ее отражение в воде казалось еще пригожее. Глянул поп в воду, и сердце его взыграло.

— Вот она, нерожденная девушка, которую я ищу!

— Да какая же я нерожденная? Сколько лет с тобой под одной крышей прожила! Меня не видишь — за тенью моей гонишься!.. — воскликнула попадья и кинулась к нему, поп, однако, ничего не слышал, бросился в воду за чудо-девушкой, да там и остался.

Тут лягушки как заквакают, как заорут наперебой:

— Умер-р-р поп, умер-р-р поп!

— Где его зар-р-рыть?

— У бр-р-рода на быстр-р-рине, у бр-р-рода на быстр-р-рине!

Так вот и квакают они с тех пор, надрываются и будут квакать до скончания века…

Мы начинаем позевывать, огонь понемногу угасает, сонные языки пламени чуть шевелятся над тлеющими угольками. Раздвинув дымящиеся головешки, мы вытаскиваем из золы картошку.

А лягушки в темной лощине квакают-надрываются.

Перевод В. Арсеньева.

ИЗ ОКНА

I.

Рано в тот год чабаны пригнали с гор стада; рано мужики, что промышляли извозом, воротились в село. И бедняки, и богачи готовились к наступающему празднику. Да разве Рале когда в такое время усидел бы дома? Разве догадался бы с вечера свечи приготовить, салтамарку почистить, чтобы ни свет, ни заря с первыми богомольцами отправиться к заутрене?

Он, бывало, целехонький день шатается с дружками из корчмы в корчму, а как стемнеет, ведет свою ватагу к колодцу, куда девушки, одна другой наряднее и краше, сходятся за водой. Сколько цветков повыдергивал он из девичьих кос! Вокруг какой из них не увивался, какой не кружил голову!.. И доныне еще молодицы при встрече с ним опускают глаза и вспыхивают, будто пионов цвет. Видя, какой из Рале вышел добрый, рачительный хозяин, старухи на крылечках только губы поджимают да языками цокают: мол, надо же, кто бы только мог подумать, что этот вертопрах остепенится…

Что ни говорите, а каждый сам себе хозяин… Рале ни до кого дела нет. Положил свечи перед образами, повесил салтамарку и шагнул к окну — в комнате было дымно, хоть топор вешай! Распахнув створки, облокотился на подоконник и высунулся наружу.

Дворы и крыши были засыпаны снегом по самые трубы, легкая сизая мгла стлалась над снежным покровом, чуть заметно наплывал вечерний сумрак. Густой черный дым вился над каждой трубой, где-то за белыми, словно в цвету, деревьями раздавался топор дровосека. Вот по соседству стукнула калитка — кто-то торопился домой, к теплу.

Только молодым повесам, вчерашним дружкам-приятелям Рале, не сидится дома. В высоких сапогах, туго подпоясанные широкими кушаками, бредут они улицей, отпуская шутки да балагуря.

Рале ждал, что они окликнут, а вместо этого кто-то проехался на его счет, и вся честная компания так и покатилась со смеху. Понял он, что дружки насмехаются над его домоседством да степенностью… Гляди-ка — прошли себе мимо, ни один даже головы не повернул, не глянул в его сторону…

Нашли перед кем нос задирать, гонор свой показывать! Будто не он до вчерашнего дня верховодил ими. Рале усмехнулся в усы и засмотрелся на осевшие под тяжестью снега низкие стрехи.

Сколько лет он вот так же без толку по улицам шлялся! Почитай, с малолетства недосуг было посмотреть на свет божий из окна жарко натопленной комнаты. И Рале припомнилось, как по вечерам он тер пальчиком заиндевевшие узоры на стекле, чтобы поглядеть на улицу…

II.