Идиллия в духе Ватто

— Борис не виноват, — сказал он, — это все Толька, его дружок. Подумаешь, вакцина противочумная. Борец. Старатель.

Девушка содрогнулась.

— Это была величайшая подлость: наклеить на тебя, такого доброго к людям, тот паршивый ярлык. Но верила же. Потом мне сказали, что ты оскорбил, назвал дурочкой энтузиасткой.

— Потом драка была. Борька стукнул меня. И совсем неожиданно…

— Знаешь… это же я виновата. Это я сказала ему, что раньше мужчины знали, как им действовать в таких случаях. Он пошел неохотно, он очень любил тебя.

— Тебя он любил больше.

Она не слушала его.

— А потом Толька решил сделать такое. А я не могла помочь тебе. Не нашлось у меня силы, чтобы помочь тебе, своему врагу, когда увидела такую несправедливость.

— Ладно, — сказал он. — Чего там.

На спуске навстречу им стали попадаться больные из санатория. И девушка снова — в который раз — заметила, как нахмурилось лицо ее спутника.

Он заметил одного — высокого, нахохлившегося, сутулого. Высокий шел в самый конец аллеи, к последнему указателю. Шаги давались ему тяжело, но, видно, он упрямо хотел взять последнюю, полукилометровую дистанцию, словно только она и отделяла его от выздоровления.

И парень взял вдруг девушку под руку и быстро повел ее по аллее.

Быстрей. Быстрей. Все быстрей.

Она едва поспевала за ним и не понимала, что случилось, прижимая к высокой груди охапку влажных пестрых листьев.

Тот человек из санатория остался уже далеко позади, они сбежали вниз по замощенной кирпичами тропинке, взрытой и вспученной корнями тополей, которые жадно пробивались к воздуху, к жизни.

Это уже был не бег, а полет среди красных, будто кровью облитых, кустов. Ветки хлестали их по рукам; двумя кометными хвостами взлетали за спиной желтые и багряные листья.

И перед взглядом молодого человека встал призрак минувшего: бег двух молодых, здоровых оленей в чащобе осенней пущи. Ветвистые, закинутые рога оленя, белая "салфетка" его подруги.

Трубный крик оленя. Далекое эхо любви.

Тогда и он охотился. Зачем? Это же очень страшно зверю: чувствовать где-то, за каждым кустом, невидимого стрелка…

Они помчались мимо спортплощадки, засыпанной бронзовыми листьями, потом, так же почти бегом, стали подниматься вверх по откосу. И постепенно все более одухотворенным становилось его лицо. И когда они снова достигли аллеи, она взглянула на эти крылатые брови, на дрожащие ноздри, на сильную, как кузнечный мех, грудь и тихо сказала:

— Боже, если бы ты и тогда, на тех откосах, был таким. Ты бы их всех разбросал. Ты бы и меня переубедил…

— Я всегда боялся несправедливости, пасовал перед ней.

— Знаю. Ты ершистый и злой. И очень добрый и безоружный. Я рада, что снова с тобой.

Она повернулась к маленькому бюсту Пушкина и бросила к подножью охапку лапчатых листьев, которые рассыпались веером.

— Спасибо тебе.

Мокрые листья пахли вином.

Парень опустился на корточки перед памятником и прочитал глубоко вырезанные буквы:

"Ты понял жизни цель, счастливый человек.

Для жизни ты живешь".

Деревья были какие-то неестественные. Влажность пропитала их кору, и они казались черными, обугленными.

— Смотри, — сказала она.

Возле самого партера виднелось несколько деревцев, листва которых была бледно-зеленой, но среди огненного индейского пожара других деревьев казалась слабо-голубой.

— Это нимфы прыгают, — понурила она голову, — метрески Пана. Знаешь, почему-то всегда ощущаю с ними кровную связь. Будто это я так…

И она запела на мотив старой пасторали:

— Я вас целую очень нежно…

Он посмотрел на нее ласково, как на ребенка.

— Нарисуй это, — сказала она.

— Да это же Ватто. В худшем случае Сомов… А можно и по-своему: идет аллеей такой селадон на красных каблуках. Лицо морщинистое, приторно-сладкое, один арап ведет его под руку, второй сзади несет табакерку.

— Не надо арапов, — сказала она, — пусть лучше две живые красавицы. Арапам что! А эти две видели, как на родной, доброй земле чужое вырастало: чужие театры, чужие дворцы, обычаи. Недобрая чужая сила. Страшно…

— Ну, я эти детские страхи пережил, — улыбнулся он, — тогда, когда ты не знала, что делаешь.

Они позавтракали в маленьком кафе, потом снова долго блуждали. И незаметно даже для себя самой она увела его прочь от людных аллей.

Старая церковь вросла в землю, провалившиеся ямы склепов были наполовину засыпаны листвой и мусором.

А внизу трепетала золотыми и зелеными монетами вся пронизанная косым грустным светом березовая роща.

С реки веяло тоскливой грибной прохладой.

Они спускались, волоча ногами целые лавины листьев. Над обрывом нависла выгнутая береза. И тут он прочитал в глазах девушки что-то такое, чего нельзя было не заметить.

Он прислонил ее спиной к этому выгнутому дереву, припал к ней, обнял, чувствуя мускулами плеча ее плечи, а руками — шершаво-атласную березовую кору.

Пошевелиться было нельзя, иначе они бы обязательно упали. Да им и не хотелось шевелиться. Он наклонился, поцеловал ее в приоткрытый рот.

И сразу закрутился вихрь, взметнулся над обрывом красный лиственный смерч. Парень подхватил ее на руки, сбежал вниз.