Идиот

– Это что, искренность? Да, надеюсь, верите, поскольку настанет день, и вы будете знать эту сцену назубок. Будете знать о них, обо всех до единого – чт'o они говорят, едят, думают. – В его устах это звучало, как проклятье. – Власть, секс, секс как власть. Всё это – прямо здесь. – Он постучал по желчной физиономии мужчины, который в одной руке держал бокал мартини, а другой – играл на пианино. Я решила, что Гэри неправ и что едва ли я познакомлюсь с этим человеком. К моменту моего алкогольного совершеннолетия его уже, вероятно, и в живых-то не будет.

Следующий слайд был цветной фотографией женщины, подводящей губы за туалетным столиком. Снимали сзади, но ее лицо отражалось в зеркале.

– Макияж, подготовка себя для презентации на приеме или шоу, – говорил Гари нараспев. – Взгляните на ее лицо. Взгляните. Разве у нее счастливый вид?

Последовало долгое молчание.

– Нет, – в тон ему произнес один студент, тощий бритоголовый парень с предпоследнего курса – то ли его в самом деле звали Хэм[2], то ли так звучало на слух.

– Благодарю. У нее несчастливый вид. Я рассматриваю эту картинку не как портрет, а, скорее, как жанровую сцену, поскольку то, что мы видим, – это обобщенная ситуация: что стоит на кону, когда создаешь себя.

На следующем слайде была гравюра: театр со стороны сцены, некрашеные задники, силуэты трех актеров и огромное черное пространство за рампой.

– Фальшь, – выпалил Гэри, словно в припадке. – Рамки. Кто выбирает, что нам смотреть? – он принялся рассказывать, как музеи, которые мы считаем воротами к искусству, на самом деле – главные агенты, скрывающие искусство от публики. У каждого музея – в десять, в двадцать, в сотню раз больше картин, чем мы видим в залах. Хранитель музея – это такое Сверх-Я, скрывающее 99 процентов мыслей в темноте за дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Хранитель имеет власть сотворить художника или разрушить его – су-прессировать или ре-прессировать человека всю его жизнь. По мере рассказа Гэри всё сильнее злился и распалялся.

– У вас есть гарвардские студенческие билеты. С ними вы можете попасть куда угодно. Почему вы ими не пользуетесь? Почему вы не пойдете в Музей Фогга, в Музей сравнительной зоологии, в «Стеклянные цветы», не потребуете показать то, что они прячут? По студенческому билету они обязаны вам показать. Они должны впустить вас внутрь, понимаете?

– Пойдем! – воскликнул Хэм.

– А вы хотите? Вы и впрямь хотите? – спросил Гэри.

Настало время обеда. Мы решили после перерыва отправиться в эти музеи и потребовать показать нам всё, что они прячут.

* * *

Будучи единственным первокурсником в группе, в столовую для первого курса я пошла в одиночестве. На облицованных панелями стенах висели портреты стариков. Высоченный потолок был едва виден, хотя если напрячься, на нем различались бледные пятна – вероятно, сливочное масло, которое еще в двадцатые годы забрасывали туда резвые магистранты. Я подумала: вот ведь уроды. Свет поступал из маленьких окошек высоко в стене и от нескольких массивных люстр с рогами. Когда перегорала лампочка, рабочему приходилось лезть по двухъярусной стремянке и дотягиваться до нужного патрона, отмахиваясь и уклоняясь от рогов, норовивших его боднуть.

Добыв себе сандвич с фалафелем и выйдя из очереди, я заметила Светлану из нашей группы по русскому, она сидела у окна с открытым блокнотом.

– Соня, привет! – крикнула она. – Как раз хотела с тобой поговорить. Ты же ходишь на лингвистику, да?

– Как ты узнала? – я подвинула стул и села напротив.

– На прошлой неделе заходила на занятие. Видела тебя там.

– А я тебя – нет.

– Я пришла раньше времени и обратила внимание, когда ты вошла. У тебя очень заметная внешность. В буквальном смысле. Конечно, ты высокая, но дело не в росте. – Я и в самом деле выше из всех ныне живущих членов моей семьи обоего пола. Двоюродные родственники говорят, что я так вытянулась благодаря американской пище и праздной жизни. – У тебя очень необычное лицо. Знаешь, я тоже подумываю о лингвистике. Как она, расскажи?

– Нормально, – ответила я и рассказала о вырытой тюрками костровой яме, о том, как вместе с эпохой и географией меняются гласные, и о том, что у фонетика – дефект речи.

– Как интересно! – Ударение на слове «интересно» было почти плотоядным. – Уверена, это куда интереснее, чем «Психология 101», но, понимаешь, занятия психологией для меня практически неизбежны, поскольку мой отец – психоаналитик. Юнгианец, очень крутой. Он основал единственный в Сербии серьезный журнал по психоанализу. Потом два его пациента сделались лидерами оппозиции, и партия стала до него докапываться. Чтобы отдал записи разговоров. Разумеется, на него и без того точили зуб.

Я обдумывала услышанное, пытаясь удержать фалафель внутри сандвича.

– Так им удалось получить записи?