Идиот

Мы съехали с Жанниной квартиры и теперь пили чай в огромном пентхаусе Бояны. Билла с Робин поселили в гостевой зоне, а нам со Светланой досталась отдельная комната с двумя диванами, шелковым ковром и окнами от пола до потолка, за которыми был длинный балкон, глядящий на Музей Орсе. На одной из стен висела небольшая картина маслом, где бежевый человек толкал тележку.

– Я поселила вас вместе с Гончаровой, – сказала нам Бояна.

Я не знала, кто такая Гончарова. Позднее Светлана объяснила, что Гончарова одно время принадлежала к группе «Синий всадник»[49]и приходилась правнучатой племянницей Пушкину. Картину Бояне подарил муж. Я спросила о нем. Светлана деловито ответила, что основную часть времени он проводит в Стокгольме со своей второй семьей. Бояна ездит к ним на каждое Рождество с витаминами для детей.

– Она говорит, у них ужасно анемичный вид. Наверное, это от матери, поскольку дядя Гуннар – довольно крепкий мужик. Что ж, – вздохнула Светлана, – настало время для бесед между теткой и племянницей. Я позову тебя к ужину.

Я улеглась на диван и стала листать книжку про шахматы, которую взяла почитать у Билла в надежде подружиться. Там говорилось о пешечной структуре «еж» и будапештском гамбите. Из главы о компьютерах я узнала, что первый шахматный автомат назывался «Турок» и создал его в 1760-х годах один венгр, барон Вольфганг фон Кемпелен. «Турок» носил чалму, усы, умел закатывать глаза и говорить «Échec»[50]. Он поставил шах и мат Бенджамину Франклину в Париже и Фридриху Великому в Пруссии. Я нашла забавным, что «Турок» произносил «échec», поскольку для турецкого уха это означает «осел». То есть, попросту говоря, «Турок» по-турецки назвал Бенджамина Франклина ослом.

После смерти Кемпелена «Турка» приобрел Иоганн Мельцель, изобретатель слуховой трубы для Бетховена. Мельцель продал его пасынку Наполеона, но потом выкупил под расписки, которые, на момент смерти Наполеонова пасынка, полностью так и не выплатил, и потому сбежал в Штаты. Первый американский шахматный клуб был основан в Филадельфии в честь «Турка».

В Виргинии «Турка» увидел Эдгар Аллан По, он верно угадал принцип его работы и опубликовал в журнале «Саутерн Литерари Мэгэзин» анонимное разоблачение. Ходы за «Турка» с помощью магнитов делал спрятанный под столом «карлик-гроссмейстер». По данным одного журнала, первым оператором выступал польский шахматист Воровски, но благодаря высокому росту ему удалось снять с себя подозрения. На самом же деле он носил протезы, поскольку потерял ноги на поле боя. А без протезов он запросто помещался под столом.

В 1837 году, во время поездки в Гавану, Мельцель заболел тропической лихорадкой. По дороге в Нью-Йорк он умер, и похоронили его у моря неподалеку от Чарльстона. «Турка» за 400 долларов продали с торгов в Филадельфии и передали в дар Китайскому музею, где в 1854 году он сгорел при пожаре.

– Что читаешь? – спросила Светлана. Я показала ей книгу. Она просмотрела страницы про «Турка».

– Мне всё это кажется зловещим, – сказала она. – Думаю, ты представляешь себя автоматом в руках Ивана.

– Но «Турок» пережил всех.

– Да. Правда, потом сгорел. Это как мефистофелевы фантазии о Фаусте. Ты, кстати, знаешь, что моя мать считает Ивана дьяволом во плоти?

– Откуда твоей матери известно про Ивана?

– Я рассказала ей по телефону, как мы встретили его в самолете. Мать уверена, что Иван всё подстроил нарочно – что он тебя преследует. Она сказала: «Вне всяких сомнений, он всё спланировал. Могу себе представить – бедная Селин влипла, за ней по пятам идет дьявол во плоти».

– Бред.

– Разумеется, бред, – ответила Светлана. – Я никогда и не говорила, что мать – в своем уме. Если тебе от этого полегчает, я рассказала всё то же самое Бояне, и она думает, что тут просто забавное совпадение.

Я ощутила волну тошноты, поняв, что распространила все эти истории, поделившись ими со Светланой, а мне-то просто хотелось поведать кому-нибудь о главных событиях своей жизни.

По словам Светланы, я считаю себя роботом, способным действовать лишь в негативном ключе. Мои представления о языке она назвала циничными.

– Ты думаешь, будто язык – это самоцель. Ты не веришь, что он подлежит расшифровке. То есть ты, может, и веришь, но тебе наплевать. Язык для тебя – самодостаточная система.

– Но это и в самом деле самодостаточная система.