Идиот и дура

— Маму всегда убивали.

— Вот, видишь — знаешь! У тебя хоть документы какие-нибудь есть?

— Есть. Я прятала. На, — паспорт был завёрнут в газету и сложен в полиэтиленовый мешочек.

— Виктория Николаевна Булаева. Понятно. А почему «Веточка»?

— Мамочка так звала: Веточка — тоненькая, гнётся на ветру. Кто захочет, обломит. Жалко… Обратно не прирастёт. Дерево умрёт, Веточка умрёт. Что с дуры взять. И ты не хочешь.

— Хватит прибедняться. Поехали.

— Куда?

— К Лёле твоей. Если она жива ещё.

— Тоже умерла?

— Вполне возможно. Слушай, давай ты поживёшь немного в той больнице, в другой, а я закончу работу, узнаю всё о Лёле и тебя отвезу к ней. Она ж тебя любит!

— Не буду в другой жить, не буду! — заорала Веточка, запрыгала по машине, как бешеная кошка — салон после неё придётся чистить.

— Сидеть! — приказал. Истерика не прекратилась. — Всё! Всё! Не будешь! Уймись!

Она остановилась на полу и вдруг уснула. То ли из сил выбилась, то ли прикидывается.

Голова пухла. По трассе — три часа туда, три обратно. Если повезёт, за пять можно обернуться. Ещё неизвестно, что там. Держала ли мать связь с этой Лёлей, или всё наобум. И нужна ли эта ненормальная этой Лёле? Тоже неизвестно. Тогда одна дорога ей — в психушку. Позвонить надо. Что будет!

— Лёвчик, ты там скажи БОСу, что кроме меня тётку хоронить некому. А завтра я, как штык, с утра буду.

— Какую тётку? Ты где? Ты с ума сошёл?

— Почти. Сойдёшь тут. Он знает про тётку — ты скажи ему. Пока.

Ну, поехали!

Город пересекли спокойно. Веточка продолжала лежать на полу, а, когда светофоры прекратились, осторожно вползла в кресло и молча, не шевелясь, стала рассматривать придорожные пейзажи.

Вдруг она ожила и забила руками в стекло.

— Остановись! Остановись!

— Что ещё? — Остановились.

— Лес! Мне надо в лес.

— Зачем тебе в лес?

— Надо, — Веточка кокетливо потупила глаза.

— А, ну иди.

— Евгений смотрел, как она мечется по редкому лесу, ища скрытное местечко, и думал: нажать сейчас на газ, развернуть машину и уехать; всё равно кто-нибудь подберёт, сдаст в полицию, а те — куда надо, и кончились его мучения с этой девицей. Совесть, может, и погрызёт, но хуже остаться без работы. И что у него сегодня день такой неудачный!

— Жека! Жека! Иди скорее сюда! Скорее! Скорее!

— Что тебе надо от меня? Штанишки подтянуть?

— Нет-нет! Иди скорее! — она бегала на четвереньках, нарезая круги вокруг какого-то цветка, — Смотри!

— Что смотреть?

Веточка схватила его за руку и потянула вниз (пропал костюм).

— Видишь?

— И что?

— У неё маленький хоботок, вон он, и она им собирает нектар. Она так кушает. Видишь?

— Не вижу.

— Ну, как же не видишь, вон он. Хоботок. Ма-а-ленький такой, вот такусенький. Видишь?

— Вижу.

— Врёшь ты всё, не видишь.

— Поехали, мне некогда.

— Ой, ягодки! Какие ягодки! Их можно кушать, я знаю, они не ядовитые, это другие ядовитые. На, поешь, она принялась пихать Евгению в рот землянику.

— Отстань ты от меня!

— Я хочу ягоды, я хочу ягоды, я хочу ягоды…

— Ё… бэ-тэ, — выругался Евгений, — навязалась ты на меня.

— Я быстро! — заползала по поляне.

Жека откинулся на спину, уже не заботясь о костюме, и сквозь ветки деревьев стал рассматривать далёкое небо. Дремлющая память оживилась знакомым в детстве ощущениям. Если немного полежать, не двигаясь, раскинув руки, то начнёт казаться, что ты летишь, летишь, летишь; и никаких забот, только голубое небо вокруг, спокойное, бездонное.

— Мама говорила, что в небе живут Ангелы, — тихо сказала Веточка, — у них белые крылышки и розовые дудочки, они веселятся и играют. У каждого ангела есть свой человек, которого он бережёт. И если человек делает плохо, ангел грустит. А ведь от грусти можно умереть. Мамин ангел умер. И больше некому стало её беречь.

Они помолчали.

Веточка пристроилась рядом, уткнулась Жеке в бок. От неё приятно пахло земляникой.

— От чего умерла мама?

— Она дёрнула плечом и не ответила.

Было тихо и уютно. Даже шум, проносящихся машин, немыслимо как вписывался в эту тишину.

— Мама пила. Когда папа ушёл. Потом стало нечем платить за квартиру. Пришлось продать. Тётя Нюра соседка была. Сын её купил — дядя Витя. Я помню у неё кота, огромного такого, пушистого. Он нисколько не ходил. Всё лежал и мурлыкал. Толстый был. Тётя Нюра жалела маму, и меня. Больше никто не жалел. Попросила, чтобы её работать взяли в больницу. Тётя Нюра воровала у неё вино, говорила — не пей, у тебя дочь! Я тоже воровала и выливала. Мама плакала: сказала — виновата, что я с лестницы упала… А то мама бы раньше умерла. У тебя большая квартира?

— Нормальная.

— А у нас вот такая была, — она обрисовала пальцем вокруг тела Жеки, — там сначала тряпки и вёдра хранились. А той квартиры я не помню, только кота тёти Нюриного, — она вдруг соскочила, — вот такой был кот. Р-Р-Р, — и начала напрыгивать на Евгения, — Р-Р-Р!

— Ты же сказала, он лежал и не двигался.

— И ты такой же. Вставай, чего разлёгся! — Она поднялась и величественно пошла к машине, — тебе же некогда!

— Мн-да, за тобой не поспеешь.

— Возвращаю! — взмахнула рукой.