Идиоты первыми

И тут Фидельману — он собрался было дать Лудовико под обтянутый поношенным пальто зад коленкой и вышвырнуть из комнаты — приходит в голову любопытная мысль: а что, если поручить опекать Эсмеральду Лудовико, тогда сам он может оставаться дома и писать целый день, а за это отдавать Лудовико восемь процентов Эсмеральдиных заработков.

— Per cortesia [80],— важничал сводник. — Как минимум двадцать пять. У меня много обязательств, и вдобавок я человек больной.

— Восемь процентов и ни гроша сверх — больше нам не по карману.

Эсмеральда возвращается с покупками и, когда до нее доходит, о чем спор, клянется, что не станет работать с Лудовико, лучше бросит работу.

— Иди блядуй сам, — говорит она Фидельману, — а я возвращаюсь в Фьезоле.

Фидельман пытается ее утихомирить.

— Он совсем больной, вот почему я решил взять его в долю.

— Больной?

— У него одно легкое.

— Легких у него три, а яиц четыре.

Фидельман спускает сводника с лестницы.

И днем сидит на скамейке на пьяцца делла Репубблика, неподалеку от Эсмеральды, набрасывает в альбомчике автопортрет.

Пока Фидельман сидел в уборной, Эсмеральда сожгла старый Бессин снимок.

— Я старею, — сказала она. — Что меня ждет?

Фидельман подумал — удавить ее, что ли, но рука не поднялась, да и потом с тех пор, как она стала ему позировать, он обходился без снимка. И тем не менее первое время без снимка он чувствовал себя потерянным, ветхий снимок уже одним своим присутствием давал чувство ощутимой связи с мамой, с Бесси, с прошлым. Но так или иначе, а ничего тут не поделаешь — пропал так пропал, память снова стала неосязаемой. Он писал с большим запалом и одновременно с отрешенностью; запал толкал его закончить картину, а образ, объект, субъект он воспринимал отрешенно. Эсмеральда предоставляла его самому себе, уходила почти на весь день, по возвращении отдавала ему деньги, но меньше, чем прежде. Он писал, снова преисполнясь уверенностью, весельем, удивлением. Темой картины теперь были не «Мать и сын», а «Брат и сестра» (с Эсмеральдой вместо Бесси), или, если без обиняков, — «Проститутка и сводник». И хотя Эсмеральда больше ему не позировала, внутреннее зрение у него прояснилось, теперь он знал, что ему нужно. Как-то раз ее лицо продержалось на картине целую неделю, но потом он счистил его. Цель была близка. И хотя он подумывал, не счистить ли наждаком свое лицо и не сделать ли сводником Лудовико, в конце концов он остался на картине — вот что замечательно. Честней этой картины я ничего не писал. Эсмеральда на ней предстала девятнадцатилетней проституткой, а он — состарив себя мазком там, мазком сям — пятнадцатилетним сводником. Вот эта-то неожиданность и создала картину. А смысл ее, наверное, вот в чем: мне сызмала было предначертано стать тем, кем я стал. А потом подумал: никакого в ней смысла нет, картина она и есть картина.

Картина закончилась сама собой, Фидельман с опаской ожидал этой минуты. Что писать дальше и сколько времени на это уйдет? Но в один прекрасный день картина все-таки была дописана. В ней появилась завершенность: эта женщина и этот мужчина вместе, проститутка и сводник. Она — совсем юная, черные глаза, в каждом испуг, шея хоть и величавая, но беззащитная, жесткий ротик; он — мальчишка, внутренне зажатый, из глаз вот-вот брызнут слезы. Каждый своим присутствием оберегает другого. Приобщение Святых Тайн. Этот замысел нельзя было не заметить. Мука, радость, самые противоречивые чувства обуревали его, но в конце концов верх взяло торжество — как-никак написал! Он ощущал себя глубоко опустошенным, перевернутым и все-таки был доволен: он добился — вот это да, искусство!

Позвал Эсмеральду посмотреть на картину. У нее дрожали губы, она помертвела, отвернулась, заговорила не сразу.

— Для меня — это я. Ты передал меня такой, как есть, тут двух мнений быть не может. Картина — просто чудо.

Она глядела на картину, и слезы катились из ее глаз.

— Теперь я могу больше не работать. Артуро, давай поженимся.

Наверх, прихрамывая в своих скрипучих башмаках, поднялся Лудовико — просить у них прощения, но, увидев законченную картину на мольберте, благоговейно застыл.

— Нет слов, — сказал он. — Что тут еще скажешь?

— Зря стараешься, — сказала Эсмеральда. — Нам твое мнение не больно интересно.

Они откупорили бутылку сухого белого вина, Эсмеральда сбегала к соседям за сковородкой и запекла телячье филе — ради праздника. К ним пришли соседи-художники, график Чителли и его смуглая, щуплая жена; отпраздновали на славу. Потом Фидельман рассказал им историю своей жизни, его слушали затаив дыхание.

Когда соседи ушли и они остались втроем, Лудовико стал нелицеприятно рассуждать об изъянах своего характера.