Идолопоклонница

Душа разрывалась. Женя не могла разобраться в своих чувствах. Димины стенания, истерики невольно заставляли ее брезгливо морщиться: не по-мужски, ой, как не по-мужски это! Хотелось видеть любимого сильным и всемогущим, а он на глазах превращался в тряпку, сдувался, как прохудившийся воздушный шарик. Несчастное зависимое существо. И это — ее идеал? Идол? Кумир?! Вот этот зависимый от чужой воли, от воли едва ли не каждого встречного, по крайней мере, от воли Женьки, Зимина и Алины Петраковой, человек — и есть ее идол?! Это ему она посвятила почти пять лет жизни?! О нем мечтала?! Целый год была его любовницей, дарила ему наслаждение, будучи абсолютно уверенной в его исключительности?!

С другой стороны, Женя никак не могла воспринимать его, как чужого человека. Какой же он чужой, когда пять ее последних лет были очень тесно связаны с его именем, с его безумно красивыми, проницательными и такими доверчивыми глазами? А самый последний год?! Она ведь порхала от счастья — как же, мечта сбылась, Димочка Городинский — ее любимый! Уже не идол, не кумир, а самый настоящий любимый, из плоти и крови. И теперь этому любимому плохо. Ему очень плохо. Ему страшно…

Пусть Дима оказался совсем не таким, каким Женя себе его придумала. Пусть он такой же человек, как и все остальные, со своими недостатками, а вовсе не идеальный, каким представлялся с картинки или с экрана телевизора. Но ведь не чужой, ведь столько всего с ним связано… И его проблемы для Жени теперь не могут быть чужими, теперь это и ее проблемы тоже. Она думала, что любить кумира — это только гордиться и восхищаться им. А оказывается, он точно так же, как и любой другой человек, нуждается в поддержке и помощи, в понимании. В жалости, наконец. Не в той жалости, которая может уничтожить человека. В той жалости, которая производная от любви. Ведь она же его любит? Конечно, любит! Ведь если любовь настоящая, разве она может улетучиться из-за обнаруженных недостатков, из-за проблем любимого?

Мир вокруг Евгении Денисенко за одно мгновение изменился до неузнаваемости. Еще вчера яркие насыщенные цвета и запахи осени в одночасье поблекли, потускнели. Все вокруг стало черно-белым и безвкусным, отвратительно пресным. Даже нет, белого вокруг вообще не осталось. Белый — цвет невинности и чистоты, а о какой чистоте, о какой невинности можно говорить после того, в какую грязь довелось Женьке нырнуть с головой? Нет, мир стал черно-серым…

Как и раньше, как вчера, как все последние пять лет, Женя ежедневно ездила на работу, по восемь часов в день отдаваясь служению интересам Владимира Васильевича Белоцерковского. Только на работе и могла перестать думать о своих проблемах, растворяясь в звонках и заказах. А вот все остальное время, включая поездки на работу и обратно, Женя вновь и вновь погружалась в пучину собственной проблемы, неразрешимой и страшной своею безнадежностью, грозящей раз и навсегда поставить точку в отношениях Женьки и Димы Городинского. Не обращала ни малейшего внимания на толкотню и неудобства, на пробки на дорогах, увеличивающие чуть ли не в два раза время поездки. Не замечала ничего вокруг. Потому что вокруг нее была лишь одна проблема со многими неизвестными. Точнее, с тремя: Дима, Алина Петракова и страшный человек Зимин.

Женьке посчастливилось оказаться рядом с освободившимся двойным сиденьем в переполненном троллейбусе. Было бы глупо не воспользоваться шансом доехать домой с условным комфортом, и Женя тут же плюхнулась на сиденье у окна. Второе место рядом с нею заняла молодая мамочка с трехлетним сыном. Мало того, что у Жени хватало серьезных проблем, так ведь и детей она много лет старалась по возможности не замечать рядом с собой, а потому сразу уставилась в окно, словно бы могла разглядеть что-то кроме рекламных огней в опустившемся вечернем сумраке. Естественно, мысли тут же вернулись в свое русло: Дима, Димочка, как же ты мог?..

Гиперподвижный мальчонка никак не мог усидеть спокойно на руках у мамы. То ему нужно было перегнуться через Женю и выглянуть в окно, то, убедившись, что за окном практически ничего не видно, и вообще машины с этой стороны не ездят, а ходят лишь пешеходы, совершенно не различимые в темноте, отворачивался к стоящему рядом папе, дергал его за рукав и требовательно спрашивал, куда же подевались все машинки.

— Витюша, сиди спокойно, — уговаривала мальца мама.

Да только маленький Витя, казалось, даже не слышал ее замечания. Вновь и вновь тянулся через Женьку к окну, пачкая ее грязными ботиночками, потом зачем-то становился остренькими коленочками на колени матери и снова и снова дергал за рукав отца:

— Пап, а пап, а где мафынки?

Мамаша кривилась от боли, насильно усаживала сынишку, как и положено, попкой вниз:

— Витенька, не ерзай, потерпи немножко, нам еще очень далеко ехать. Смотри, ты тетю уже всю измазал.

Женя, кажется, даже не отреагировала на это замечание. Зато в вопрос воспитания подрастающего поколения решил вмешаться папа.