Идолы и птицы

Автобус с небольшим гулом нес меня по автостраде. В голове всё было сложно и неоднозначно. Похожие мысли преследовали меня время от времени вот уже месяц, вызывая волнение о том, что безалаберность и бесхозяйственность окружающего не покинет меня даже дома. А что будет происходить со мной после расставания с фигуркой? Всё это вызывало неподдельный интерес.

Я въехал в город, откуда был забронирован билет на самолет. Наконец-то можно было избавиться от Филиппа и стать собой. Я сжег страничку с фотографией и страничку с отметкой о пересечении страны в паспорте, перед тем как его выкинуть в мусорный бак, и сразу же направился в аэропорт. Расплатился за билет на самолет уже своей банковской картой и пошел ожидать отправления в вокзальный кафетерий. Маршрут поездки был заранее спланирован так, что долго ждать самолета не пришлось. У меня оставалось полчаса, чтобы оставить фигурку и лететь жить дальше. В кафе возле столика стояли цветочные горшки с большими ухоженными растениями. На кромку одного из них, ближнюю от моего столика, я и поставил бронзовую фигурку. Ещё минут двадцать маленький вояка с секирой и в доспехах поглядывал, как я, весь в сомнениях, попиваю кофе, ещё пару раз внутренние диалоги попытались меня убедить оставить артефакт себе, но хозяином своего тела был я – а не они. Еще с момента замерзания в ночном осеннем поле их мнение было второстепенно. Мысленно попрощавшись со своей реликвией, я пошел на рейс. Оставить фигурку именно в аэропорту мне казалось правильным, это увеличивало ее шансы оказаться почти в любой точке планеты, а за время обладания ею у меня сложилось впечатление о том, что в ней есть собственная воля и свобода выбора. Еще раз кинув взгляд на оставшегося стоять под листком папоротника маленького бронзового вояку, преисполненный тоски утраты и желания поскорей вернуться домой, я пошел к терминалу.

* * *

С того момента, как я сел в самолет, меня преследовало весьма определенное чувство опустошенности. Казалось, в моей груди проделали большую дыру, закрыть которую я не смогу, поместив в неё даже целый мир. Это создавало нарастающее чувство тревоги. Я смотрел в окно иллюминатора за зданием аэропорта, взлётно-посадочной полосой, миром без деревьев и птиц, а чувство тревоги медленно нарастало. Самолет оторвался от земли и понес меня к дому. Но тревога только усиливалась. Она сдавливала меня тисками, затягивая в пустоту моей груди всё, так бережно накопившееся во мне за последние полгода. Я чувствовал удаление от фигурки, тревога медленно перерастала в страх, а страх – в панику. Электрические разряды начали трясти мой организм, одновременно вытирая понимание происходящего и перенося меня в подземелье пыток средневекового замка. Связь близости с фигуркой рвалась, забирая с собой не только накопившиеся знания, но и мою жизнь. Осознание этого пришло слишком поздно, самолет было уже не вернуть, даже если бронзовый рубака всё ещё стоял на кромке цветочного горшка. Конвульсии и паника охватили всё мое тело, пытали и допрашивали, хотели разузнать, зачем мне было нужно это, со мной случившееся. Но ответа я не знал, хоть и хотел бы его выдать, чтобы прекратить пытку.

На меня обратили внимание люди, стюардесса пыталась что-то предпринять, но я чувствовал, как уходит жизнь, нити связи с фигуркой рвались. Каждая следующая потерянная связь создавала во мне звук лопнувшей струны, наполняя меня болезненным гулом, а тело – жаром. Перед тем как потерять сознание, я извинился перед родными мне людьми за доставленную печаль и поблагодарил судьбу за предоставленный мне дар. Ведь я мог закончить свой путь ещё от булыжника, упавшего на мостовую. Но мне было даровано путешествие в собственное сознание, путешествие в истинное понимание происходящего, и стоило такое путешествие всего лишь жизни. Смирение. Последнее глубокое чувство, которое испытывает человек. Всего меня затянуло в образовавшуюся пустоту, и я угас, тихо, как когда-то маленький кружочек свечи, не вызвав ни малейшего содрогания в окружающем меня мире, незаметно.

* * *

Дальше происходящее вокруг было мне не особо понятно.

– Я думаю, Стефан, вы больше в курсе, что со мной происходило. Я помню только больницу, где пришел в себя, отца с матерью, медсестер и переезд сюда, в ещё одну больницу. Помню доктора Шмидта, анализы, и как наркоз погрузил меня в липкое безмолвие. Пожалуй, больше из моего рассказа не выдавишь.

– Этого должно хватить, – сухо сказал заметно взбодрившийся окончанием беседы Стефан. Фрейя сидела как побитая. За рассказом я не обратил внимания, что даже когда Стефан ходил за диктофоном, уже была глубокая ночь. Я так сильно увлекся переживанием случившегося, ценностью полученных знаний и опыта, их сохранностью, что совсем не обратил внимания на время.

– Ой, уже ночь! Почему вы меня не остановили?

– Ничего, Петр, мы позже отоспимся. Очень хорошо, что ты настолько увлеченно всё изложил, – сказал деловито Стефан.

Фрейя утверждающе кивнула ему вслед, но весь осунувшийся вид моложавой симпатичной девушки говорил о её несогласии со сказанным.