Идолы театра. Долгое прощание

Понятие «этнического меньшинство» исчезает из дискурса этого нового мультикультурализма. Потому что, по сути, меньшинство обретает власть. Власть над большинством. Другой превращается в икону глобализма и квинтэссенцию волюнтаризма. Другим насилуют самость. Другой, особенно, если это – перверзивный Другой, гротескный Другой, «обиженный» Другой, извращенный Другой с искалеченной идентичностью, – становится реваншистским идолом. Перверзия оборачивается нормой и даже идеалом – идеальной нормой. «Я» в результате релятивации полностью растворяется в Другом, теряя ориентиры бытия, сущности, истины, самости. Другой полагает, что имеет полное моральное право на нападение, потому что слишком долго защищался. Воинственный реваншизм становится также и юридической нормой западного протекционистского законодательства привилегий и отличий. Фантомные боли становятся наслаждением. Рессентимент Другого возводится в культ. Культ этот несет черты садомазохистического любования смертью, это – чистая некрофилия. Ведь для утверждения своей власти как компенсации за пережитые страдания Другой должен постоянно приносит в жертву себя и других. Ему нравится быть жертвой,

собственная виктимность вызывает у него наслаждение. В рамках дробления других на других, других, слишком других, когда у Иного появляется Своё Иное, возникает понятие «квир» для обозначения маргиналов всевозможных направлений: ЛГБТ, трансгендеров, эко-активистов, анархистов, включая «креативную» богему, ставшую коммерчески успешной тусовкой. Именно поэтому с такой легкостью неонацизм сплетается с либертарианством, а левые активистки постфеминизма аплодируют правым террористам. Даже дети-инвалиды становятся частью этого танатологического тренда.

Фаустовская цивилизация, ощущая близкий закат, вынуждена оседлать свою собственную смерть. То, что этой цивилизации угрожало в модерне и пряталось за пластиковыми стенами хосписа, больницы, отельного номера, пыточной камеры, периодически экспонируясь в возвышенной трагедии, – всё непристойное и отвратное, связанное с искалечиванием и гибелью, – всё выходит наружу. Общества спектакля больше нет. Значит, нет никакой театральной постановки: социальное зло больше не скрывается под спудом табу, а смерть не эстетизируется «издалека», демонстрируясь как довольно приличное сублимированное парадное действо ритуального толка. Трансгрессия желания образует великий прорыв Реального сквозь заслоны Символического. Реальное, успев нанести удар, тут же подхватывается и в психотерапевтических целях наспех символизируется заново, порождая зрелище эстетизированной катастрофы, кровавого и уродливого реалити-шоу. Подобное шоу поглощает любую дистанцию метафоры, свойственную для общества-спектакля, на смену спектаклю приходит перформанс. Перформанс всегда репрезентует смерть почти напрямую,

оцифровав ее через экран, но не лишив ее гиперреализма, симулятивного гиперреализма. Демонстрация жутких натуралистических фотографий с осуществлёнными неонацистами пытками русских военных во время операции на Украине в 2022 году существенно отличается от вычищенного до блеска показа боёв в репортажах военкоров Великой Отечественной войны, где страдание русского солдата пронизано кантовским эффектом сурового возвышенного, укрепленного за счет последующего торжественного государственного обряда наказания за прступление – зрелища казни нацистских преступников на Крещатике в 1946 году.

В основе репрезентации смерти в советском индустриальном обществе лежал типичный модерн. Модерн отличается от постмодерна механизмами репрезентации. Смерть всегда является Другим по отношению к норме, даже Чужим, и показать ее «красиво» – очень сложно. Поэтому в обществе Эдипа, или в обществе спектакля, она либо табуируется, когда запрет является естественным откликом на смерть, либо сублимируется. Сублимация – это опосредованное удовлетворение желания путем его перенесения в приемлемые с точки зрения морали и культуры сферы. Сублимация всегда предполагает некоторое отдаление, дистанцию метафоры, патетику, свойственную для трагедии. В ней есть нечто театральное, но театральность не лишает ее подлинности. Наоборот: проходя через три «кольца Борромео» в психике человека и общества (Реальное, Воображаемое и Символическое, бессознательное, сознательное и сверхсознательное), смерть (Другое) постепенно проходит стадии отрицания, торга и принятия, стадии незнания, ненависти и любви. Лакан считал, что незнание соединяет Реальное и Символическое, когда архетип выходит напрямую. Ненависть лежит в основе связи Реального и Воображаемого, когда архетип проектируется в образ врага. И только любовь соединяет Воображаемое и Символическое, когда происходит отказ от идолов и сознательный выбор ценностной системы. Те же стадии в виде центризма децентрации и нового центризма Сын проходит по отношению к Отцу как к Большому Другому Традиции.