Идору

– А как там Куваяма и платформа?

– Платформа, говоришь? – Блэкуэлл подошел к кровати и почти навис над певцом. – Знаешь что, Рез, я видел тебя в обществе таких баб, что я бы с ними срать в одном поле не стал, ни самой темной ночью. Но так это были, по крайней мере, бабы. Люди. Ты слышишь, что я говорю?

– Слышу, Кити, прекрасно слышу. Я знаю, как ты к этому относишься. Но ты еще изменишь свою точку зрения. Такие уж, Кити, наступают времена. Новые времена. Новый мир.

– Я ничего такого не знаю. Мой папаша состоял в профсоюзе маляров и докеров, секция докеров. Когда я пошел по кривой дорожке, стал преступником, это разбило его сердце. Он умер как раз перед тем, как ты вытащил меня из секции “Б”. Он бы очень порадовался, что я принял на себя ответственность. За тебя, Рез. За твою безопасность. А вот теперь я уже и не знаю. Может, он и не стал бы особо радоваться. Может, он сказал бы, что я подтираю сопли придурку с чрезмерно раздутым самомнением.

Рез спрыгнул на пол одним длинным, кошачьим движением и встал перед Блэкуэллом, положив руки на его огромные плечи.

– Но ведь ты только так говоришь, Кити, ты так не думаешь, верно? В Пентри же ты так не думал. Когда ты пришел за мной. И когда я вернулся за тобой – тоже не думал.

Блэкуэлл открыл было рот для ответа, но в этот самый момент встал Ямадзаки, чтобы надеть аварийно отремонтированный пиджак. До предела вывернув шею, японец близоруко прищурился на сверкающие золотом булавки – и вдруг почувствовал, что все на него смотрят. Он смущенно прокашлялся, несколько раз моргнул и сел.

В комнате повисла тишина.

– Не по делу, Роззер, – сказал наконец Блэкуэлл.

– Ну ладно. Перегнул я немного. Понимаю. – Рез улыбнулся и хлопнул охранника по плечу. – Так что все-таки с Куваямой? С платформой?

– У него была там своя бригада.

– А что наши веселые гости?

– Вот тут малость странно, – нахмурился Блэкуэлл. – Комбинатские, Рез. Говорят, что мы что-то там у них украли. Во всяком случае, тот, с кем я успел побеседовать, ничего больше не знал.

По лицу Реза скользнуло удивление, тут же, правда, исчезнувшее.

– Отвези меня в отель, – сказал он.

– Мы еще там прочесываем. Я свяжусь с ребятами… – Взгляд на огромные стальные часы. – Минут через двадцать.

Момент казался вполне подходящим.

– Я пойду приму горячий душ, – сказал Лэйни, направляясь мимо Блэкуэлла к двери. – В ребрах, похоже, трещина. – Будто не слышат. – Буду нужен, так свистните.

Он открыл дверь, вышел в коридор, закрыл ее за собой и поковылял в сторону (вроде бы) лифта.

Не вроде бы, а точно. Войдя в лифт, он привалился спиной к зеркальной стенке и тронул кнопку своего этажа.

Лифт сказал что-то ласковое и утешительное. По-японски.

Дверь закрылась. Лэйни закрыл глаза.

Мягкий толчок остановки, дверь открылась. Лэйни открыл глаза. Вышел, повернул не туда, куда надо, затем – туда, куда надо. Нащупывая в кармане бумажник, где лежит ключ. Вот, все на месте. Ванна, горячий душ, по мере приближения к номеру эти понятия становились все более абстрактными. Спать. Вот именно. Раздеться, лечь и вырубиться.

Он затолкнул ключ в паз. По нулям. Еще раз. Щелк.

Кэти Торранс сидит на его кровати. Улыбнулась. Указала на экран, на фигуры на нем. Одна из фигур – он сам, голый. С эрекцией, превосходящей все разумные пределы. Лицо девушки смутно знакомо, но никак не вспомнить. А уж такого, что на экране, он точно никогда и ни с кем не выделывал.

– Заходи, – сказала Кэти, – чувствуй себя как дома. На это стоит посмотреть.

– Это не я, – сказал Лэйни.

– Знаю. – Кэти явно наслаждалась ситуацией. – У него гораздо больше. Я прямо мечтаю посмотреть, как ты это будешь доказывать.

30. Этруск

Кья торопливо надела наперстки, гляделки, кивнула Масахико, и он вернул ее в свою комнату. Тот же самый мгновенный переход, мигающая иконка Венеции… Кроме Гоми-боя, там был еще кто-то, хотя сперва она его не увидела. Только этот стакан на столе, где его раньше не было, проработанный с куда большим разрешением, чем все остальное в комнате: грязный, захватанный жирными пальцами, со сколом у края, ко дну что-то присохло.

– Эта женщина… – начал Гоми-бой, но тут кто-то откашлялся. Странное, сухое дребезжание.

– Вы интересная юная особа, – сказал голос, не похожий ни на что, что Кья когда-либо слышала, потусторонний, приглушенный скрежет, который, пожалуй, можно было бы скомпилировать из библиотеки сухих, еле слышных, случайных звуков. Чтобы долгие гласные – из пения проводов на ветру, а согласные – из стука сухих листьев об оконное стекло. – Юная особа, – повторил голос, за чем последовало нечто совсем уж неописуемое, наверное – смех.

– Это Этруск, – сказал Масахико. – Этруск вскрыл для нас подотчетный счет твоего отца. Он весьма искусен.

Что-то там, на секунду. Вроде черепа. Над грязным стаканом. Кривая пренебрежительная улыбка.

– Пустое…

Презентация, вот и все. Вроде как Сона – на ней, как она себя рисует, никогда не сфокусируешься. В этом роде, но доведено до крайности. Уйма работы по звукам. И все равно, сказала себе Кья, мне это не нравится.

И повернулась к Масахико: