Иду на вы…

Лучины в руках у старца догорали. Еще немного, и в жилище сделается темно и ни к чему не притягиваемо. Но атабек все стоял и не знал, как ему поступить: лишить ли старца, вторгнувшегося в его душу, жизни, даровать ли ее ему? И, не умея отыскать правильного решения, Бикчир-баши, в конце концов, горбясь, вышел из ветхого жилища, которое непонятно, на чем только держалось, не разваливалось, расшурованное ветром, не оседало на землю гниющей древесной плотью. Отъехал хмурый.

Бикчир-баши с сотней гулямов, закованных в легкое, упругое и надежное железо, каленая стрела со злым наконечником обламывалась об него, оставил позади Самватас, свернул на те тропы, что вели к кочевьям пайнилов. Но не доехал до них, поскакал встречь вольному Полю, а оказавшись на самой макушке его, повел отряд по едва проглядываемой сквозь степное разнотравье прямой и гибкой тропе. Он уверенно сидел в седле, еще недавно мучившие мысли отступили, точно бы стало трудно бороться со сладким, чуть горчащим воздухом вольного Поля. На смену пришло свычное с его сердечным настроем чувство уверенности в себе и воинах, которые следовали за ним, о чем-то негромко переговариваясь, но так, чтобы не помешать ни чему происходящему в них ли самих, в атабеке ли. Им, привыкшим к непростому нраву своего командира, было теперь приятно наблюдать за ним, отряхнувшим с себя недавнее оцепенение. Каждый думал: значит, все идет так, как надо, и даже то, что, сразившись с россами, они оставили за ними поле сражения, ничего не поменяло в них. Зато они поняли, что теперь имеют дело с людьми, отлично овладевшими воинским ремеслом. Непросто будет одолеть их. Что ж, тем лучше. Будет с кем сразиться!

Атабек часто сменял заводного коня. Ближе к ночи он определял, в каком месте дать отдохнуть людям и лошадям, если вдруг поблизости не оказывалось обжитой ямы. В Саркеле он провел ночь, а через день стоял у ворот Итиля.

11

— Э-ге-гей!.. — кричал некто голосом натянутым и упругим, подобно тетиве лука, но вдруг что-то сотворялось, и голос слабел, делался мягче, напевнее и обретал сходство с лопнувшей струной в гуслях. Кричал некто; Святославу же казалось, что голос принадлежал не живому существу, а раменям, дивно густым и почти непроходимым возле Удалого градка, куда привел он дружины. Уже третий день пошел, как они в вятичах. Много чего за это время сделано Великим князем по укреплению Ольгиных Уставов. Не все, конечно, проходило гладко, случалось, старейшины выступали против новины, не видя смысла, к примеру, в установлении погостов и прочих укреп единой власти, говоря, что это противно закону свободного племени. «Иль ладно будет, если мы все сделаемся как един человек, не утратится ли тогда в душе нашей, не заглохнет ли она в хладном недвижении, не умея оборотиться ликом к Истине, в небесах меж Богов обретающейся?»

Святослав не раз и не два ходил на племенные Советы и убеждал старейшин. И то были не пустые хождения. Он открыл в себе способность говорить ясно и с легкою страстью, не в угнетение сущего в человеке; слова, произносимые им, нередко приобретали тайный смысл, соединяющий его с пространством времени. Увлекшись, он сказывал о Словене и Русе, которые жили за тысячу лет до сего дня, но уже тогда помышляли о сильном княжестве словых людей, с тем, чтобы открывшееся в других племенах не поломало душевной сути росса. Они-то и подняли средь глухих заболотин дивный град Словенск.

— Было это в те поры, когда во все стороны от града и по правую от него руку, и по левую кочевали полудикие племена, ряженые в зверьи шкуры. Един град сиял, и свет от него и благость разливались по миру.

Помедлив, продолжал со страстью:

— Иль запамятовали про это, старейшины? Иль мы уже не россы, коим не пристало жить розно, в развале? Станем же едины в помыслах и чаяниях, так же и в деяньях, и тогда возвеличится земля росская, и Божеское усердие отметится в ее градках и селищах, и воссияет она в могучей красе!

Святослав медленно шел по узкой, меж дерев вихляющей тропе, потом свернул с нее и шел прямиком, чернопутьем, разгребая сильными руками пригнувшиеся к земле ветви, к тому месту, откуда доносился чей-то голос; про него он хотел бы думать, что принадлежал не человеку, но земле-матери, приметившей его и пожелавшей поведать про что-то утайное, едва ли не потустороннее. И он, помнилось, пришел к тому месту, откуда доносилось трепетно живое: «Э-ге-гей!..» Пришел и к удовольствию своему никого не увидел. Место было чуть приподнявшееся над раменями, искряно-синее, видать, оттого, что тут пробивался из-под земли белопенный ручей, гомонящий, как бы даже спешащий к чему-то в себе ли самом, в небесном ли сиянии, откуда он притягивал синеву и разбрасывал пригоршнями окрест себя.