Иду на вы…

Песах догадывался об их отношении к кагану и мысленно говорил, что понимает их, и, если бы вдруг оказался рядом с ними, то и в его сердце не отыскалось бы приятия верховной власти. Странно, что он так подумал. Все, что принадлежало ему на протяжении многих лет, имело непосредственное касательство к власти. В сущности он сам стал властью. Любое, хотя бы ненароком сказанное им слово обращалось в действие, хотя иной раз не конца принималось и им самим. Впрочем, так уже давно не случалось. Он сделался опытен и научился уважать Закон, по которому жили иудеи Хазарии. Но уважать лишь в той степени, в какой это было приемлемо им, человеком гордым и независимым, понимающим про свое назначение на земле. Помнится, еще в те поры, когда был молод и дерзок в суждениях, он впервые сказал про Хазарию, как про Новую Иудею. И ему не поверили. В синагогах заговорили, хотя и таясь, о его неразумье, ибо всякая отчина для иудея есть временное пристанище, кроме той земли, откуда в свое время бежали колена Израилевы. Та земля есть мечта избранного, возвращение в нее неизбежно. Другое дело, что это может произойти нескоро. Ну и что? Иль не отличаем иудей многотерпеливостью? Он знает: все, что окружает его, временно и зыбко, и потому ни к чему не прикипает сердцем, оставаясь верным едва брезжущему призраку.

Есть земля, Богом данная иудею, и есть другие земли, и не ему, избраннику Божьему, отрекаться от собственных корней. В те поры сказывали хаберы о пророчествах Исайи: «Слухом услышите, и не уразумеете, и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы я исцелил их». И всяк жаждущий божественного слова понимал, к кому обращены эти слова. Понимал и Песах, вдруг ощутил вокруг себя пустоту, и по первости, не умея понять причину этого, смутился, облитый студеной досадой, и не хотел бы ни с кем знаться. Однако ж время спустя словно бы ведомый кем-то сильным и разумным смирился и пошел к хаберам и говорил с ними… Это было только однажды. Только однажды, как сам считал, он проявил слабость, но даже в ней оставаясь верным себе, тому, что подвигало его по жизни. А иначе пошто бы мало-помалу и про Хазарию стали говорить сначала чуть слышно, а потом все уверенней как про Новую Иудею, и даже царь Иосиф, уже пребывая в преклонных летах, в одном из посланий назвал свое царство Новой Иудеей?

Когда колесница погромыхивала по одному из многочисленных мостов, соединяющих Остров с Итилем, Песах противно тому, что жило в нем, спокойно, а временами и торжествующе укладываемо в сознание, ибо все, что вершилось им ныне, принадлежало к высшему разряду, равному тому, что в свое время совершил Соломон, выведя свой народ из египетского плена, подумал, а что как Святослав одолеет его войско, и тогда спокойно войдет в Итиль, используя мосты, ни один из которых не разрушен. Он подумал так, и в груди заныло. «Господи! — сказал он. — Что это значит?» Он нечасто обращался к Богу, полагая себя стоящим не так далеко от Него, а вот ныне невольно, сам того не желая, обратился к Нему, как если бы был обыкновенным христианином, уже давно разучившимся самостоятельно мыслить, во всем полагаясь на Бога. «Что это значит? — чуть погодя снова сказал он, но теперь уже вслух, как если бы попытался ответить на что-то в себе самом. — Иль впрямь я уподобился ничтожному рабу?» Он произнес эти слова вслух, но так, что никто не услышал. Привыкши сохранять все в душе своей, он и в минуты горших волнений, а они-таки случались, хотя и редко, чуть только менялся в лице да в темных глазах как бы слегка прояснивало. И это была ясность ярости. Песах еще долго прислушивался к душевному сдвигу, пытаясь, свычно со своей натурой, отыскать причину этого, а когда решил, что растолкавшее в нем от усталости: он уже третью ночь не смыкал глаз, — успокоился и сказал жестко, что подобное наваждение больше не повторится. Впрочем, успокоение было непрочное, и он еще долго пребывал в напряжении, хотя никто не сказал бы про это, лицо оставалось непроницаемо холодным, с жестко обозначенными чертами, когда вроде бы все на своем месте, и можно было бы сказать, что это лицо мужественно и прекрасно, однако ж что-то мешает сказать так даже самому близкому к нему человеку. Может, виной тому чрезмерная суровость, резко проглядывающая в глазах и в плотно сжатых тонких губах? Иной раз у собеседника возникало ощущение, что царь Хазарии говорит, не размыкая их.