Иду на вы…

Песах после объезда войск зашел в свой шатер, позвал везиря, атабека и тех из беков, кто пользовался его доверием. И, когда они в сверкающих одеждах, не скрывая чувства удовлетворения, как если бы все, что вершилось ныне, вполне их устраивало, вошли в шатер и сели каждый на свое место, перед тем приложив руку к сердцу и низко кланяясь мэлэху, Песах поморщился, и не потому, что не понравилось что-то в поведении беков, правду сказать, это даже придало ему уверенности, которая в какой-то момент поколебалась, а потому, что в мыслях ощутилась странная вяловатость, и не просто оказалось совладать с нею. Но он совладал-таки, спросил холодно, садясь на свое место, чуть возвышающееся над другими:

— Вы чем-то очень довольны?

Среди беков ощутилось легкое смущение, но Ахмад тут же заглушил его, сказав подсевшим голосом:

— Все сделано так, о, Великий, как ты и определил. Меж воинов нет уныния, одно нетерпение. Они рвутся в бой, чтобы наказать варваров, посмевших напасть на Хазарию.

— Варваров? Не знаю Не знаю…

Песах не любил россов, но варварами не считал. Еще в пору первого похода на Русь он отметил в них чувство уважения к отчей земле, желание честно служить ей. Они совсем не походили на франков и германцев, в них он не увидел заносчивости и самолюбования, привычных для племен, живущих по Одеру и Рейну, на аглицких островах. Да там и городов таких не было, как по Днепру. Там все было мрачнее и непроглядней. Он много думал о россах, одно время даже хотел приблизить к себе князей их, но скоро понял, что это невозможно. Россы тянулись к ромеям, а тех он ненавидел.

— Нет, россы менее всего напоминают варваров, и потому мы так и не сумели закрепиться в их землях и вынуждены мириться с малой данью от них. Я долго не мог понять, отчего они так сердечно ранимы? И лишь недавно осознал, что без свободы они утратили бы себя как племя. Жаль, что осознал поздно. Если бы раньше, когда мы прочно стояли на Днепре… — Что-то сходное с улыбкой, сделавшее его лицо старчески приятным, высветилось вдруг. Эта приятность, замеченная беками, насторожила их. Они привыкли видеть правителя другим… Но везирю она понравилась, и он сказал легко:

— И теперь не поздно. Мы выбьем из россов богопротивный дух, когда снова пройдем по Руси.

На какое-то время в шатре установилась тишина, было слышно, как пошевеливается тканина, загораживающая вход в него, а потом беки заговорили о том, что еще надо сделать для уничтожения Святославовых дружин, и Песах (Уже в который раз!) убедился, что все идет, как и хотелось бы. А когда беки ушли и подле него остались лишь везирь и рабе Хашмоной, он сказал:

— Для укрепления духа войска повелеваю завтра с утра после молитвы снова посадить кагана в колесницу и привезти его на холм. Пусть все видят его благословящим сынов своих. — Усмехнулся чему-то в себе самом, но тут же и унял промелькнувшее в сознании. — Я тоже там буду.

— Но в изножье холма живут люди, — сказал Ахмад. — Прорыли норы и живут в них. Прогнать?

— Нет, лучше перебить.

Рабе Хашмоной одобрительно кивнул головой.

В последние леты он сделался тенью правителя Хазарии, могущественной тенью, обладающей немалой властью над людьми своего племени, и не только над теми, кто окружал его, а еще и над теми, кто жил в дальних землях, за тысячу поприщ от Итиля, среди чуждых им по духу родов. Они все исполняли волю Высшего Совета, в который входил и Хашмоной, и продвигали дело иудейских общин все дальше. Да, рабе Хашмоной сделался тенью правителя Хазарии и, понимая про его силу, все ж иной раз едва сдерживал в широком горбоносом лице, обрамленном черной, без единого седого волоса бородой, несмотря на уже немалые лета, недобрую усмешку, как если бы знал про Песаха такое, о чем тот и не догадывался. А так и было. Много чего говорено Хашмоною в глухих узилищах попавшими туда по доносу ли соседа, по собственному ли неразумью несчастным людьми. Хаберы умели развзять язык и самому стойкому. Рабе относился к мэлэху примерно так же, как тот относился к кагану Хазарии. Власть его над людьми была много сильнее, чем власть царя. Тот управлял людскими судьбами, а Хашмоной человеческими душами. Тем не менее рабе Хашмоной оставался в тени. Он никогда не изображал себя много чего сознающим в жизни, отчего она давно перестала быть для него загадкой. Всякое движение в мировых пространствах воспринималось им как что-то естественное, рожденное сначала в сознании избранного Богом народа, а уж потом обретшее независимость, но независимость призрачную, при надобности ее можно и подмять под себя.