Иду над океаном

В Сибири зимой он тоже был таким — Стеша помнила: она поднялась раньше его с широкой прочной кровати. Поднялась легкая и неторопливая после ночи, давшей ей столько радости, уверенности в себе и нежности к мужу — большому такому, сильному — и к своему телу, которое принесло такое богатство и ей и ему. Курашев лежал, укрытый до пояса, — казенная нательная рубаха (такие выдают лишь в авиации — швами наружу, чтобы в полете при перегрузках швы не оставляли кровоподтеков) обтягивала его грудь и плечи. Она знала силу этого человека. У него не было заметно развитых мускулов — выдавались суставы плеч, за плотной тканью рубахи угадывались ключицы. Но она знала, что он стальной. И о его силе говорили кисти рук — массивные, сухие, с длинными нервными пальцами. Спящий Курашев был похож на большого мальчишку.

Она тихонько сунула босые ноги в валенки, оказавшиеся в комнате, надела поверх сорочки пальто и с непокрытой головой вышла.

В доме никто не спал, уже пахло чем-то сдобным, на кухне у печи постукивала ухватом мать. И, тихо посмеиваясь, что-то говорила, принижая голос, сестренка Курашева.

— Здравствуйте, — тихо сказала Стеша, еще не зная, как их называть.

— А, здравствуй, доченька, — певуче проговорила мать и, раскрасневшаяся у печи, пошла к ней, вытирая руки о фартук. — Здравствуй, милая…

Стеша лишь на мгновенье встретила ее взгляд: пытливый, изучающий, знающий все и грустный. Чувствуя, что краснеет, прикрыла глаза и коснулась губами теплой, пахнущей хлебом щеки матери Курашева.

Во дворе отец неторопливо возился у саней. Разведенные оглобли их лежали на снегу. Лошади оставались на ночь тут, и он готовился запрягать их. Он не оглянулся, но по осторожному скрипу двери догадался, что это не мать и не Танька, что это не Курашев-младший. Он сказал:

— Поднялась? Вот и добре… Я вот коней хочу отвести. А нешто покатать? А? — И он оглянулся, блеснув на нее ровными крепкими зубами и взглядом из-под кустистых, какие будут когда-нибудь и у ее Курашева, бровей.

Солнце заливало и двор, и отца в полушубке, и снег за невысоким забором — всю эту равнину, переливчатую, раздольную, с темными островами леса, с большими соснами, разбросанными там и тут, с зимней дорогой, вдоль которой, повторяя ее изгибы под ультрамариновым, словно специально подсиненным небом, уходили к горизонту столбы.

— Буди Мишку-то!.. Буди, прокачу. Пока дома кони-то…

Стеша сошла на снег у крыльца. А Курашев проснулся сам. Он так и появился на крыльце в нательной рубахе. Стеша обернулась и увидела его. Он стоял на верхней ступени крыльца и щурился на солнце…

И сейчас здесь, на площади, Курашев был таким же.

Они не умели ходить под руку — Стеша и не помнила, когда такое бывало. Даже в Иваново, когда познакомилась с ним, с Курашевым-курсантом, ни разу не ходила под руку, просто шел этот длинный парень рядом с ней до самого дома молча, пальцем не касаясь. А потом однажды, на виду у всех вдруг взял ее цепко за плечи, притянул к себе, поцеловал и, отпустив сразу же после поцелуя, произнес:

— Скажи матери. Скоро в часть уеду. Вместе поедем. Завтра приду к вам. — Кажется, тогда впервые и услышала голос Курашева и не удивилась ни поступку, ни словам его. Словно так и должно было случиться. Пришла домой и едва ли не с порога сказала матери:

— Замуж выхожу я, мам…

— За кого же это? Уж не за того ли длинного? И когда же? — это уж мать спросила с тревожной безнадежностью.

— Завтра, мама…

А с правой стороны от Стеши шел, прихрамывая, Поплавский — подтянутый, точно новенький, прямо с завода самолет. И золотая Звездочка над пестрой строчкой колодок на его зелено-пыльного цвета тужурке посверкивала острыми лучиками.

— Знаете, товарищ полковник, — сказал негромко Курашев над Стешиной головой. — Словно с фронта мы приехали.

— Да, — ответил Поплавский. — Но это пройдет. Это всегда проходит.