Иду над океаном

И, сидя рядом с жидковолосым, углоголовастым Варфоломеевым, он вспомнил о войне — и не с первого дня. Он вспомнил, как остался один в жиденьком молоденьком перелесочке, в тишине и шелесте. До вечера было еще далеко, а уже успела погибнуть вся рота, где он был политруком, — все сто семьдесят человек, вставших, вернее легших у моста, чтобы прикрыть собой отход дивизии. Она успела погибнуть со всеми своими четырьмя станковыми и пятью ручными пулеметами, с двумя приданными ей 45-миллиметровыми пушечками. И там, где она лежала, эта рота, курился легкий с виду, но тяжелый запахом сгоревшей взрывчатки дымок. А его самого в тот момент, когда он приподнялся в наспех вырытом окопе, чтобы осмотреться, потому что уж больно тихо стало вокруг, отбросило взрывом тяжелого снаряда. И он потом не помнил, как это получилось так, что он оказался в лесочке, наполненном светом солнца, шелестом молодой листвы и щебетом птиц, — видимо, немало прошло времени с момента последнего выстрела, раз птицы успели успокоиться и запеть, как пели они еще за несколько часов до войны.

А может быть, ему, контуженному и оглушенному, это лишь казалось, что поют птицы, а на самом деле все было тихо и мертво, и звуки жили только в его воображении, потому что он не успел еще отвыкнуть от того, что в июльский солнечный полдень обязательно поют птицы.

Алексей Иванович вспомнил себя стоящим посередине этого лесочка, в разорванной от воротника до пояса суконной гимнастерке, с пустым «ТТ» в руке — затвор пистолета остался в крайнем заднем положении. И тогда он привел «ТТ» в порядок, попытался привычно уже сунуть его в кобуру. Кобуры не было, и Алексей Иванович засунул его за пояс.

Наверно, действительно он не мог слышать птиц, потому что когда увидел самолет над головой — он шел низко, — он не услышал гула его двух моторов.

Потом Жоглов наткнулся на ручей и вымылся в нем, руками ощутив, как похудел за эти несколько часов, напился — пил долго и неторопливо отдающую листвой воду, с каждым глотком обретая себя. И когда напился, понял, что не должен, не имеет права так вот просто — взять и пойти на восток, не вернувшись к своей роте, к истоку теперешней жизни, уже совсем иной, не похожей на ту, что была до последнего боя. И он пошел назад, не пригибаясь и не прячась, в рост.

Он нашел то место, где была рота. Трое суток он прожил в прежних окопах, полуразрушенных и заваленных взрывами, среди мертвых. Он хоронил их, как умел — безымянных, не имея силы припомнить их лица такими, какие были у них еще третьего дня. Алексей Иванович плохо знал их и не успел при жизни увидеть всех. Документы их были собраны немцами у тех, что лежали на виду. И только кое-кого он смог узнать: комроты, старшину да парторга, прошитого очередью танкового пулемета.

Он жил эти трое суток молча, ни разу не разомкнув рта, ел, когда чувствовал, что хочет есть, пил, когда испытывал жажду, — вода была во флягах убитых солдат, и еду — сухари и консервы — тоже находил здесь в вещмешках и на земле: немцы перетрясли их имущество. И он спал в пулеметном окопе, где уже не было пулемета и пулеметчиков, даже мертвых, а остались только пустые пулеметные ленты да гильзы. Перед линией обороны, которую занимала рота до своей гибели, маячили два немецких танка, черных и неживых, с открытыми люками, с коробчатыми башнями, развернутыми почему-то в разные стороны. Но пока он хоронил своих, пока не прошли трое суток, Алексей Иванович не думал ни о немцах, ни об их сгоревших танках: сам не знал почему. И вдруг он понял, что теперь пора увидеть и эти танки. Он пошел к ним. Танки были мертвы. Они сгорели. Все внутри у них и снаружи выгорело, обгорело и заскорузло. И веяло от них уже остывающей вонью сгоревших металла, резины и взрывчатки и еще чем-то таким, о чем не хотелось думать.

Немцы подобрали своих убитых. Не могло быть, чтобы рота погибла, не сведя в могилу никого из своих врагов, кроме двух этих танковых экипажей.

И потом Алексей Иванович повернулся к танкам спиной и пошел, не оглядываясь и не пригибаясь. Он по пути подобрал винтовку, проверил — магазин ее был снаряжен, и в патронник боец, которого уже не было в живых, загнал патрон, только курок был спущен: осечка. Значит, была осечка. А передернуть затвор боец не успел… А может, не захотел, — вдруг полоснула по самому сердцу Алексея Ивановича мысль, и он даже остановился. И оглядел поле, словно хотел увидеть этого бойца. Но поле, изрытое и обожженное, с зелеными выплесками сгоревшей взрывчатки, было убито, как и танки, что остались за спиной Алексея Ивановича. Он выбросил патрон и загнал новый, закинул винтовку за спину. Он шел до самого вечера по проселочной, петлявшей в степи дороге. Это вынесла ему память, но ничего это ему не дало — ни мысли нужной сегодня, сейчас, ни открытия, которое он уже предчувствовал. Он поймал на себе быстрый и пронзительный взгляд Варфоломеева, но никак не реагировал на него.