Иду над океаном

Он вспомнил свой первый ночлег, когда всю ночь просидел, подремывая время от времени, словно проваливался, и огромное, все в звездах, крупных, молодых, темное-темное, какое-то густое небо. И тогда впервые в его душу проник ужас.

Не в тот момент, когда танки шли прямо на него, а он костенеющим языком выговаривал вслух слова из «Памятки бойца», как бить по танкам, рубил и рубил прямо по его бронированной, какой-то треугольной, словно у доисторического животного, башне очередями из РПД, чье цевье и приклад были липкими от крови пулеметчика, лежавшего рядом с разнесенной вдребезги головой. Он видел, как пули секли по броне, а танк шел и шел, словно не свинцом его поливали, а струей воды. Алексей Иванович почуял ужас ночью. Так было глухо кругом, таким безмерным было небо и таким оно было огромным, что не хотелось и думать о том, что скоро надо будет встать и идти через поля и через лес, через реку, бесконечно идти через всю ночь.

Это была не мысль, это было ощущение, которое не оставляло Алексея Ивановича потом уже никогда. Что он умел делать тогда? Говорить какие-то слова, умел шагнуть первым, потому что знал: обязан идти первым, первым встать над бруствером. Умел стрелять, может быть, и не очень хорошо, но все же умел — в общей массе. Когда рота шквальным огнем встретила врага, мощь огня ее приняла в себя и автоматные очереди Алексея Ивановича. И он тогда чувствовал себя сильным и умелым. А если сейчас ему нужно было бы стрелять — он бы промазал, потому что всегда стрелял плохо. И, одетый в военную, хорошо подогнанную форму, он, в сущности оказавшись один, остался тем самым штатским руководителем, каким был всегда.

Потом, выйдя к своим и снова обретя все — армию, коллектив, людей, которыми ему надлежало руководить, он, как осознал неожиданно теперь, навсегда утратил ту безоблачную веру в себя, какая у него была раньше, до войны…

Варфоломеев вел «Волгу» в объезд. Дорога была хорошей. Уже на памяти Алексея Ивановича это шоссе расширили на несколько метров в обе стороны, залили каким-то особенным, прочным асфальтом, проложили по сторонам широкие тротуары, оттеснив здания, воздвигали бетонные и стальные столбы-светильники, подстригли некогда буйные тополя, обставили их чугунной оградой… Алексей Иванович из окна машины видел продольные швы на шоссе — где старое полотно смыкалось с новым. Варфоломеев чуть заметно улыбнулся ему, полуспрашивая: «Мол, правильно, что я не гоню машину и еду в объезд?» И Алексей Иванович отметил про себя это особенное качество шофера, который давно, может, всю жизнь, возит начальство на хорошо ухоженной и отлаженной машине.

— Знаешь, Степаныч, заверни-ка к художникам. Дело у меня там. И сам — свободен. Я доберусь, здесь недалеко.

Теперь, во второй раз по этой узкой, оживленной, пропахшей дешевым портвейном и красками лестнице поднимался совсем иной Алексей Иванович. Этого никто не замечал. И все было по-прежнему внешне — и почтение, с которым замолкали люди, там и сям оказавшиеся на этой лестнице, и на втором этаже громко, во весь голос, кто-то смеялся, покрывая хохотом говор, кто-то в глубине спорил, и сюда доносился страстный убежденный голос.

Дверь в мастерскую Зимина была закрыта, и Алексей Иванович постучал.

Зимин открыл резко, сердито. Но он оторопел, как только увидел Жоглова, и настолько растерялся, что некоторое время стоял в проходе, точно решая, пускать ему пришедшего или нет.

— Здравствуйте, Зимин, — сказал Алексей Иванович, грустно и виновато улыбаясь, — простите, нарушил, так вышло вот.

Все тот же холст стоял на мольберте — «Каторжане», только с тех пор, как здесь побывал Алексей Иванович впервые, еще две фигуры на нем, намеченные прежде углем, теперь были прописаны, закрылось темным небо, тяжело и прочно стояли на скалистой земле ноги каторжан, обутые в сапоги и серые тяжелые ботинки, но еще оставались на холсте места, чуть только тронутые кистью и не тронутые вовсе. И те же этюды стояли вдоль стен, и горшки с кистями, краски, флаконы занимали подоконники двух больших длинных окон.

А перед мольбертом стояла большая стационарная палитра-стол. И в левой руке Зимин держал большие кисти, и на нем был короткий фартук, весь в краске. И Зимин не знал, куда ему деть кисти.

— Простите, Алексей Иванович, руки…

— Ерунда, очень хорошо, руки не бывают грязными от работы, — сказал Алексей Иванович и тут же поморщился, потому что понял: не то сказал. И так же просто и тихо, как только что говорил сам с собой, добавил: — Это вы меня простите, Зимин. Помешал, сам вижу. Только знаете, очень уж большая потребность возникла вас увидеть и поговорить. Простите, — повторил он.

Зимин внимательно поглядел на него своими суровыми до отрешенности глазами и серьезно сказал, указывая рукой на низенький, продавленный диван:

— Прошу.

На табуретке перед диваном стояла начатая бутылка водки и стакан, и селедка, разрезанная крупно, по-холостяцки, и лук.

— Не пугайтесь. За помин души хорошего человека Ионы Климникова. Земля ему пухом!

— Он бывал здесь? — осевшим от внезапного волнения голосом спросил Жоглов.