Иду над океаном

Мария Сергеевна вошла, взглядом успокоив сестру, поднявшуюся было со своего места, и взглядом же спросила, как дела. Та бледной тоненькой рукой коснулась листа с записями на столике под лампой. Беспокоиться пока было нечего. Но Мария Сергеевна сама смерила еще раз давление и осторожно, чтобы не потревожить, послушала ребенка, чуть притрагиваясь к тонкой кожице возле операционной повязки. Мария Сергеевна помнила, с каким шумом и шипением, точно там стояла паровая машина, билось это сердце еще несколько часов назад. И теперь оно еще частит, но тон его стал чистым и четким. Придавленный промедолом, ребенок спал, мерно и глубоко, но еще часто дыша. И температура еще держалась, и давление было высоковатым. Но это пока было в порядке вещей. И более всего Мария Сергеевна опасалась как раз падающего артериального давления — это осложнение грозное. По военным делам юности — оно всегда представлялось ей, как тот прорыв немецкой отступающей колонны в Померании, когда они, эти гитлеровцы, вышли из леса и буквально захлестнули, затопили аэродром. Словно серо-зеленая вода залила летное поле, здания служб и штаба — только госпиталь остался нетронутым ими, потому что был в стороне, — а когда они схлынули — остались повсюду только головешки, обломки да трупы ребят-летчиков и офицеров, изнасилованных и истерзанных девушек-оружейниц из БАО. Падающее давление после операции — такой же прорыв…

Тени от ресниц, занимавшие половину маленького лица, дрогнули, и пошевелились запекшиеся губы. Мария Сергеевна еще постояла над девочкой и потом, коснувшись кончиками пальцев руки медсестры, пошла вниз.

— У нас есть широкий, но не длинный халат? — спросила она бабу Веру в приемном.

Такого халата не было — все в отделении были высокими и худыми, словно на факультете физвоспитания. Был, правда, накрахмаленный халат Арефьева. Он висел на отдельной вешалке. Но он с трудом, наверное, налез бы на могучие плечи Меньшенина, да и длинен он окажется для него — невысокого и кряжистого. Но лучшего они не нашли.

Мария Сергеевна вышла на освещенные бетонные ступени клиники в тот самый момент, когда Меньшенин неловко, как-то спиной, выбирался из нарядной арефьевской «Волги».

Он не протянул ей руки, остановившись, ступенькой ниже, а она сама не решилась этого сделать первой. Он виновато и нерешительно улыбнулся, точно спрашивал, можно ли ему улыбнуться сейчас.

— Я очень рада, профессор…

Халат оказался ему длинноватым, как она и предполагала. Но Меньшенин оглядел себя и усмехнулся, точно сказал: «А, черт с ним, с халатом!»

— Покажите вашу девочку, — сказал он.

Девочку он слушал голым ухом, закрыв глаза. Потом кивнул Марии Сергеевне.

— Все нормально.

Она провела его к себе, в малюсенький кабинетик «зав. отделением».

— Знаете, — сказал он, грузно садясь в кресло, единственное здесь. — Одиноко все же в чужом городе. И грустно. Особенно по ночам.

— А этот человек… Торпичев, кажется?..

Меньшенин усмехнулся добро и грустно.

— Торпичев… Вы, наверное, удивлены, что я взял с собой не операционную сестру, не ассистента-хирурга, а Торпичева?

— Даже не знаю, как вам ответить, Игнат Михайлович. — Необычно это… Я боюсь его.

Меньшенин помолчал:

— Торпичев очень добрый человек. Словом, мы с ним вместе работаем много-много лет. От самого начала.

— Хотите кофе? — спросила она и, видя, что он чуть медлит с ответом, добавила: — Или чаю?

— Чаю!.. Да-да. Чаю. От кофе у меня уже лицо пухнет.

Когда Мария Сергеевна заваривала чай (кипяток здесь был всегда), когда готовила чашки в раздаточной, ей было как-то покойно и легко оттого, что этот человек сидит в ее кабинете и ждет, пока она приготовит чай. Часы, проведенные с ним на операции, те короткие разговоры, которые им случалось вести на людях и один на один, весь его облик, ищущий доверия и дружбы и сам предлагавший это и готовый к этому, как-то растворили грань, отделявшую их друг от друга. А вернее, грань, отделявшую его от всех, кто его окружал. Так она думала, разливая чай и ставя чашечки на поднос — обыкновенный больничный поднос из какого-то немыслимого пластика.

И ее совсем не занимало, что это виднейший хирург с мировым именем, лауреат и прочая и прочая. Просто это был одинокий, в сущности, человек.

Она принесла чай. Он принялся пить его вприкуску. И маленькая чашка совсем терялась в его огромных руках, точно пил он из пригоршни. Она улыбнулась. И он сказал:

— Привычка с детства. Я же саратовский… — Он сказал это «саратовский», окая. — Водохлебы мы. В Алексеевке Верхней чай пьют, в Алексеевке Нижней слышно. А меж ними десять верст…

— Мне нравится, как вы пьете…