Иду над океаном

— А ведь недаром я напросился к вам в гости, — неожиданно весело сказал Меньшенин. — Очень захотелось поговорить с вами. Мне очень бы хотелось взять вас в клинику к нам, в Сибирск. — Он рукой предостерег ее от возражений и ответа. — Я не в том возрасте, чтобы кривить душой. Да и не мог этого делать никогда. Видимо, у каждого человека наступает особенная пора: хочется друзей. И даже не много друзей — одного, двух. И если бы я знал, что вы можете ответить согласием на мое деловое предложение, я бы высказал его прежде всего вашему шефу. Но я знаю: это для вас невозможно, и я пришел просто оттого, что о невозможности этой очень жалею. Вот и все, милая Мария Сергеевна.

Фразы его были длинными и тяжеловатыми. Но он говорил так же, как работал, — завершенно и четко. И то, что он говорил и как говорил он это, дорого было для нее. Точно она знала Меньшенина много лет и много лет испытывала к нему ту дружбу и доверие, которые сейчас овладели ею. А ответить ничего она не могла — он сам ответил себе этими словами. И замолчал. Она тоже молчала, трогая кончиками пальцев края чашки, из которой не отпила ни глотка.

После долгой паузы, которая не мучила их обоих, он внезапно сказал:

— Вы думаете, я люблю оперировать? Знаете, когда я вижу в аспиранте эту всепоглощающую жажду — оперировать, оперировать, оперировать, меня берет оторопь и мне делается не по себе. Врач — это больше, чем хирург. Я — врач. И надо мне было дожить почти до старости, чтобы понять эту простую истину. Не умом — умом-то я ее принимал давно. Но чтобы исповедовать… — Он хотел добавить, что такое же точно он нашел в ней, что это очень важно для него, для работы, но он не сказал этого: она понимала его и так.

В последнюю встречу, когда он приехал в клинику прощаться, в ординаторской, глядя на него среди своих врачей, среди сопровождавших его людей в белых халатах — тут были и из облздрава, и Арефьев, все как положено, чтобы проводить человека с мировым именем, — глядя на него (на нем был белый, почти голубоватый халат — не тот операционный, завязанный на спине, а парадный, как мундир, профессорский, приоткрывавший лацканы черного пиджака — и там, переливаясь, торжественно сверкнуло лауреатское золото), — каким-то внутренним зрением она увидела и его грусть, и растерянность, и все это сквозь оживление и привычную распахнутость его. Видимо, скорее всего с Арефьевым они, прощаясь, выпили. Она глядела в его дорогое и понятное ей лицо и вдруг подумала, что это хорошо, что он в конце концов уезжает — можно будет прийти в себя, отдохнуть, расслабиться, по-прежнему подумать о детях, о муже.

Меньшенин шутил, смеялся, говорил какие-то слова врачам, благоговейно внимавшим ему и стеснявшимся всей его свиты, вдруг расставившей всех присутствующих по ступенькам. Если еще вчера он, оставаясь профессором и замечательным хирургом, был их же поля ягодой, то теперь люди, пришедшие с ним, отдаляли его от них.

Марии Сергеевне показалось, что он и сам понимает это, и ему неловко, и оттого он так оживлен и ничего не может поделать со всем этим.

Меньшенин прервал себя на полуслове, какими-то тревожными, едва ли не больными глазами нашел в белой пестроте халатов и колпаков лицо Марии Сергеевны и сказал только ей одной:

— Мария Сергеевна, как там наш Коля? — И, боясь, что она успеет сообщить, что у больного все в порядке, а это он и сам знал: у Коли все идет соответственно перенесенной им операции и он, Меньшенин, утром уже звонил сюда, торопливо добавил: — Покажите мне его, пока товарищи тут беседуют…

Мария Сергеевна, чувствуя, что бледнеет, кивнула и, не вынимая стиснутых кулачков из карманов халата, пошла к выходу.

Меньшенин смотрел мальчика, и Мария Сергеевна чувствовала и понимала, что думал он сейчас о другом — это была не растерянность, ничто не ускользнуло от Меньшенина. Он отметил и послеоперационную гипертонию, и цвет губ… И в этом была его колоссальность. Тревожно думая о предстоящем разговоре, все еще не разжимая кулачков в карманах халата, глядя на него потемневшими от тревоги и волнения глазами, она видела, что в Меньшенине два человека. Один вот он — профессор, хирург, которому достаточно прикоснуться кончиками припухших от ревматизма и облупившихся от частых стерилизаций пальцев, чтобы почувствовать и понять то тайное и страшное, что происходит в слабеньком, но жаждущем жизни и здоровья теле и что, бывает, так и остается за семью печатями от многих ее коллег. И другой Меньшенин — он тоже был здесь — готовился к разговору с ней.