Иду над океаном

Он улетал. И хотя он двигался, говорил, шагал, — все делал решительно и почти сердито, в душе он испытывал какую-то неуверенность, словно чего-то он не успел высказать или сделать важного.

Провожали его трое. Арефьев, завоблздравом и Жоглов. И когда машина — обкомовская «Чайка» — подкатывала к зданию аэровокзала, в боковое огромное, точно оконное стекло он увидел прижавшуюся к тротуару зеленую линейку военного госпиталя, на душе у него потеплело. Это был полковник Скворцов. Он стоял возле своей машины, маленький и аккуратный, как настоящий скворчик, и тревожно, не оглядываясь, глядел на подошедший черный автомобиль. И взгляды их встретились. Меньшенин за стеклом разлепил сухие губы и улыбнулся.

…И все-таки Мария Сергеевна ощутила облегчение. Не надо более ставить перед собой эти страшные вопросы — быть или не быть, не надо вглядываться в свою юность и молодость, и можно жить по-прежнему. Заняться дочерьми и мужем, привести в порядок мысли и душу. Такого напряжения она еще не испытывала, сколько ни припоминала — не могла вспомнить. В дни войны, когда было трудно и когда горько было терять близких, словно братья, ребят, в самой глубине души все оставалось в порядке, на месте — ничего в душе не нужно было изменять. И всегда, пусть даже после самого трудного дня, еще оставались какие-то физические и моральные силы — работать и мыслить.

А времени еще оставалось много. Еще не закончен был обход, не все перевязки сделаны. Еще надо побывать в материальной и составить требование на завтра в аптеку, еще надо было поработать с историями болезни. А силы иссякли. И словно потускнел день, прекрасный осенний день со снегом, который неожиданно пошел, точно специально в минуту отъезда Меньшенина, и прямо на глазах выбелил асфальт, и все летели и летели какие-то удивительно мохнатые снежины.

КНИГА ВТОРАЯ

Он ударил, этот ранний снег. Он пошел, повалил, исчезая на тротуарах и на мостовой. Он таял даже на чугунных плечах поэта, и талая вода струйками стекала по чугунной его крылатке. Только в чугунных кудрях его он оставался блестками седины. Пушкин казался живым. Ощущение этого было так явственно, что у Светланы как-то тревожно и томительно билось сердце. Точно оно было нездорово. Биение его она слышала в себе: оно было долгим — таким, что даже замирало дыхание.

Снег стыл на куполах и на крышах, на ветвях в Александровском саду. Звуки, шорохи, покрикивания автомобилей, отдаленные вздохи вокзалов, несмолкаемый, непрекращающийся от зари до темна гул человеческих шагов, шорох одежды, — все, чем бывает наполнена Москва, словно прижалось к асфальту, к бетону, к камню набережных, оставляя свободным низкое и все же просторное небо. И в этом небе едва уловимо, слышимый только сердцем, чем-то далеким и чутким, плыл звон. Словно колокола, не звонившие с незапамятных времен, пели теперь медью и серебром от снега.

И это была еще не зима. Это был праздник. Он застал Светлану на площади Пушкина. И не было ни вокруг, ни в ней самой ничего привычного, точно впервые в ее жизни падал этот необыкновенный снег.

Письмо от отца пришло неожиданно. Светлане повезло: бабушка еще не вставала, и за почтой сходила сама Светлана. Конвертик выпорхнул из вороха корреспонденции, где были две бандероли для бабушки, кипа всевозможных газет. Твердый почерк, которым был написан адрес, был незнаком. Светлана еще никогда не получала от отца писем. Встреча с ним, с его матерью в тихом и чистеньком Никоновском переулке наполнила ее душу какою-то взрослой грустной силой. Но он улетел на незнакомый и пугающе огромный Север. Она сама провожала его к просторному гулкому аэродрому.

По неторопливости отца, по какой-то необыкновенной сдержанности и четкости в движениях и словах Светлана поняла, что отец привык, умеет и любит летать. И расстояние в десять тысяч километров, которое не умещалось в ее сознании, для него, в сущности, привычное дело. И еще он в этой толпе, в своем коротком, почти спортивном плаще, с седеющим бобриком волос, в которых сверкали капельки московского дождя, со своим сухим лицом с резкими, но не старыми морщинами — от крыльев носа и углов узкого, четкого рта и над переносицей — был таким, что его нельзя было не заметить среди множества людей.