Иду над океаном

«…Так я тебе и не сказал ничего. Да, вероятно, никогда и не скажу. Невозможно, Светлана, высказать это. Ну была девочка, девочка с бантиком, потом — угловатый подросток, смешной — всегда в коротковатой одежде… Порой мне что-то открывалось в твоем лице. У нас в семье все уже было плохо. Я знал, что вот-вот наступит мгновение и мы более не сможем жить вместе. И поэтому я сознательно не давал себе видеть твое лицо, чтобы потом, когда мне потребуется все мужество, остаться самим собой. А тут — девушка. В тонкой блузке и юбочке, с моими бровями и ртом женщины, которая, пожалуй, единственная была мне нужна, с тяжелым золотом ее волос — моя дочь. Последние годы я испытывал только, пожалуй, одно — чувство ответственности перед тобой. Совесть мучила: дал человеку жизнь — и ничего больше. Я, сильный, в сущности, мужчина, думая о тебе, помнил лишь то, что знал когда-то, когда ты была еще ребенком. А это было давно. И получилось так, что для меня ты стала каким-то обстоятельством, событием — чем угодно, но не конкретным человеком. Я начал писать это письмо еще в самолете. Сидел, закрыв глаза, и все двенадцать часов полета мысленно писал тебе это письмо. Я писал его все эти дни — день за днем несколько месяцев, еще не прикасаясь к бумаге. И наконец ты получишь это письмо, доченька. Дорогой мой, красивый, справедливый человек.

Твоя мама достойна уважения и любви. Она была достойна их всегда, а теперь — тем более. Я специально ходил поглядеть на нее. И с горечью понял: в ней всегда была удивительная сила. Моя беда в том, что я не смог пробудить эту силу. Чего-то не хватало во мне самом. А может быть, все очень просто, может быть, маме нужен был другой человек. Но что об этом говорить сейчас! Когда ты станешь совсем взрослой, когда к тебе придет любовь, ты поймешь, что многое, если не все, можно узнать, даже только взглянув. И я узнал и понял: то, что теперь произошло с твоей мамой, должно было произойти давно. Она вернулась с юга, я увидел ее и понял: то, что я считал любовью в ней и безмолвием, — просто застенчивость и нежность…»

Когда Светлана дочитала до этого места, она вспомнила, как ходила вместе с матерью по ночной дождливой Москве и как ее поразила перемена, происшедшая в ней, — сколько было в ней свежести, силы, женственности, каких она прежде не замечала. И потом долго, да, пожалуй, и по сей день в матери не иссякало это. И было странно и волнующе видеть это в ней.

А дальше отец писал: