Иду над океаном

Он и подписывал свои письма — без обычных прощальных слов, без поцелуев, без смешного слова «твой» — одной фамилией Барышев. Как отец — Декабрев. И это стало их именами. Барышев — она даже мысленно звала его так, не испытывая ни неловкости, ни отчуждения. И даже когда в самом начале отвечала на его первую сумбурную записку, начала с его имени, но, поколебавшись, вдруг скомкала листок, взяла другой и написала: «Здравствуйте, Барышев…» А вслед за этим — и отец, обретая для нее все большее значение, стал Декабревым. Все остальные, кого можно было назвать Володя, Сергей, Михаил Иваныч, Валерий Вениаминович — все эти люди были для нее иными.

Потом долго-долго ей помнился этот предновогодний вечер. Она и на самом новогоднем вечере думала о Барышеве с трепетным волнением — на Ленинских Горах в огромном зале, где стояла елка. И всеобщее веселье точно проходило сквозь нее. Девчонки тормошили ее вначале, и она вроде бы поддалась общему настроению — пела с ними, пила шампанское, оставаясь, в сущности, один на один с самой собой.

Университет, даже одно здание, — это целый город с населением в несколько тысяч. И никакому празднику не под силу удержать вместе такое огромное число индивидуальностей. А тем более — Новому году: у каждого столько надежд! И конец сессии, и скорое распределение, и скоро — весна, а там — кому в Казахстан, кому на Урал, кому на Охотское побережье — в строительные отряды… От Нового года студенту рукой подать до коренных перемен в жизни. И тут ничего не поделаешь, а поэтому где-то часам к двум ночи уже стали разбиваться на группки и общества, общее веселье как-то стало стихать, никнуть, успокаиваться, и только первокурсники своей восторженной суетой, своей сумятицей держали праздник на узких плечах… И как-то так получилось, что группа Светланы — университетская группа из четырех парней и восьми девчонок оказалась в конце концов в женском общежитии. И хотя никто специально не готовился, никто не организовывал складчину — нашлось все: и хорошее вино, хоть и немного, и фрукты; и девчонки, хозяйки комнаты, нажарили целую сковороду картошки, и кто-то, кто живет не так далеко, съездил на такси домой и привез что-то домашнее, стянув со стола у родителей.

И Светка порывалась съездить домой тоже, хотя не представляла, что может она «стянуть» из своего дома — мамы не было, да и бабушка встречает Новый год у кого-то из ветеранов на даче — там они елку в снег поставили и решили праздновать в лесу — в пяти метрах от двухэтажного дома. Но ее тянуло домой желание побыть вдвоем с Барышевым. Она все представляла себе, что летит он сейчас в ночном небе один — в малюсеньком самолете, забыв, что там, откуда пришло к ней его письмо, сейчас день, а Новый год для него был уже вчера. Она так и видела мысленным взором своим его крохотный, похожий на мушку самолетик, висящий над ничем — над бесконечностью, — как он представлял себе океан, как представлял себе космос. Но Галя решительно вынула из ее рук нейлоновое пальто, отобрала меховую шапочку, сказав:

— Э нет, милочка. Тебя такую отпускать нельзя!

— Почему же это — нельзя? Я съезжу и вернусь…

— И не съездишь, и не вернешься… Где ты, Светка, и что с тобой? Ты думаешь, я не вижу?

Галка смотрела на нее черными строгими, немного одичавшими от шампанского и веселья глазами. Но Светка, виновато улыбнувшись ей, пожала плечами и ничего не ответила.

Никто в группе, никто, кроме мамы и бабушки — никто на свете не знал про Барышева. И это доставляло Светлане какое-то непонятное наслаждение — иметь такую огромную тайну. Они знали про отца. Ну, уж Галка-то знала. Галка всегда знала о Светлане все, кроме Барышева. Светлана хмелела, сквозь этот хмель она улыбалась этой своей мысли о Галке — все знает, да не все. Если не знает о Барышеве — ничего не знает…

Во всем мире сейчас было только одно место, куда она могла, куда хотела, куда должна была пойти, — домик в Никоновском переулке, где когда-то жил Мастеровой, где живет теперь бабушка, пахнущая молоком и блинами, где Декабрев угощал ее вином и не знал, как и о чем с ней говорить. Домик, непостижимым образом имеющий какое-то отношение к истребителю над океаном, к небу и самолетам, к чему-то светлому и горячему, прихлынувшему к самому горлу…