Иду над океаном

Мало что изменилось в доме: только гравюра появилась на стене маминой комнаты. Подлинная и, очевидно, очень хорошая: вьетнамские крестьяне в огромных шляпах, под дождем. В уголке надпись на французском языке — и чуть ниже перевод: «Генералу Волкову от воинов дружественной армии». А внизу — знакомым твердым и четким отцовским почерком: «Машенька, в день твоего рождения. Отныне нам с тобой только дважды по двадцать. Всегда. До самой последней посадки».

Ольга молча улыбнулась. Здесь так пахло мамой — легкий запах хороших духов веял в воздухе. И казалось, что и тахта еще хранит тепло ее тела.

Но свою комнату и кабинет отца она не успела увидеть: внизу решительно стукнула дверь, раздались четкие шаги и ясный голос Волкова. Потом на мгновение внизу сделалось тихо, и потом генерал ринулся наверх: наверное, Полина успела ему сказать. Последнее, что видела Ольга, — было растерянное, взволнованное, помолодевшее от счастья лицо отца. Чувствуя, что сейчас упадет, Ольга сделала шаг ему навстречу, второй… И тут сильные руки подхватили ее.

Они не разговаривали. Они молча стояли, пока Ольга не пришла в себя, потом отец. Отец не отпустил ее. Крепко сжимая ее плечо, он повел ее к себе и усадил на диван, а сам сел рядом. Никогда еще она не испытывала такой щемящей любви к нему. Она сама удивилась тому, что в этой ее любви все отчетливее звучит какая-то материнская нотка.

На ее плече все еще лежала его рука — тяжелая, горячая, смуглая, она видела ее вторым зрением. Рукав тужурки золотым шитьем царапал ей шею. И даже это было ей радостно.

— Ну как ты, девочка? — незнакомо спросил его голос.

— Не беспокойся, отец. Все у меня хорошо. Главное — я вижу цель.

— Я должен был бы ответить тебе: я рад за тебя. Я не могу этого сказать, девочка. Но я не знаю, что нужно сделать, чтобы все изменить. Может быть, ты знаешь, что нужно сделать, скажи.

— Нет. Ничего не надо делать. Ничего. Вот я всем сердцем чувствую — все правильно. И не надо больше об этом. Я люблю вас обоих. Я очень люблю вас. И часто вижу во сне.

— Ты знаешь, девочка, меня отзывают в Москву?

— Я знаю.

— Как ты поступишь? Поедешь со мной?

— Нет, отец. Не горюй. Я приеду потом. Я встану на ноги и приеду. Тогда нам всем будет легко друг с другом.

— Если бы ты знала, как я все теперь понимаю.

— Я знаю. Я чувствую это. Но тебе нечего понимать, отец. Честно…

Ольга не выдержала и потерлась щекой о его руку на своем плече. И почувствовала, как дрогнула эта рука.

Ольга не сказала отцу, что сама едет в командировку и, наверное, надолго. Что они едут целой бригадой. Отбирать больных для будущего торакального центра. Отец хотел отвезти ее, но она отказалась, сославшись на дела в городе.

* * *

Словно после долгой разлуки, встретились Волковы. И глядя в милое, родное лицо жены, открытое ему до самой последней черточки, слушая, как взволнованно она рассказывает о предстоящей операции на «сухом сердце» (она это называла — при «гипотермии»), Волков поймал себя на том, что мало того, что ему интересно слушать это, но что он слушает и воспринимает это серьезно. Ему, в сущности очень здоровому человеку, свойственно было слегка высокомерное или чуть насмешливое отношение к медицине. Только, пожалуй, в молодости, ну не то чтобы в молодости, а скорее в зрелости, когда болели девочки, он был посерьезнее, а потом все снова вошло в прежнюю колею.

И теперь он понял, что Мария так же обдумывает и «проигрывает» мысленно всю операцию, как это делают и у них в авиации.

Ему хотелось сказать ей об этом, но слов он не находил. Не было у него этих слов.

И еще он не хотел ей напоминать сейчас о предстоящем переводе, но он понимал, что не сможет без нее жить один. Несмотря на то, что он всегда был окружен и будет окружен впредь множеством людей.

Было время, совсем недавнее, когда он чувствовал, что теряет эту женщину — она уходила от него, уходила вся; не давались ему глаза ее — карие с золотым отсветом на самом их донышке, молодые-молодые независимо от ее возраста. И на пятидесятом году жизни он понял, что любит ее всю — от макушки до пяток, и горд тем, что все в ней: и поступь ее, и округлившийся стан, и посадка головы, в которой еще оставалось что-то девичье, — создал он.

«Быстротечна жизнь, — думал Волков. — Если бы понимать это в юности! А то удосужился разглядеть жену на склоне лет».

Она уловила в нем эту нотку. А может быть, поняла, что происходит с ним. Она замолчала на полуслове, подошла к нему, сидящему в кресле, и облокотилась на спинку, опустив ему руки на лицо.

Вопреки тому, что он не собирался ей рассказывать о новом назначении, он сказал это и услышал, как она замерла над ним на мгновение, потом она сказала:

— Я давно знаю об этом. Ты молчал. Наверное, так было нужно. Но и ты должен знать, Михаил. Я много передумала за эти дни. Да что там дни — за эти годы. Мне сорок лет, а я не стесняюсь сказать тебе, что люблю тебя. Это только мальчики и девочки считают, будто уже после тридцати лет жизнь — угасание. А мы-то с тобой хорошо знаем… Верно?

— Верно, — глухим от волнения голосом сказал Волков.