Иду над океаном

— Но обычной генеральши из меня не вышло. И уже не выйдет. Я знаю: тебе тяжело со мной. И все же пойми меня, я смогу быть с тобой только если и я человек. Понимаешь? Если только я что-то стою и могу сама, а не при тебе.

— Я понимаю это, — машинально сказал Волков. — Вы с Ольгой одинаковы…

— Может быть, это смешно, Михаил. Но Ольга многому научила меня. Она заставила меня вспомнить всю жизнь. И молодость. И я даже не знаю, кто она для меня больше — дочь или подруга… И еще один человек… Он, сам того не зная, перевернул мне всю душу. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем. Даже я хотела, чтобы вы узнали друг друга. Но потом так и не решилась. Не знаю почему… Была еще встреча. Даже две. Ты помнишь летчика, которому ты вручал орден?

— Курашев? — спросил генерал.

— Да. Кажется, Курашев. Сюда прилетала его жена — Стеша. Я знаю, жизнь никогда не сведет меня с этой женщиной, но я ее запомнила. Запомнила навсегда. Я подумала, что, будь я мужчиной, я обязательно полюбила бы ее. Она очень всерьез. Когда прикасаешься к чему-то очень талантливому, можно или погибнуть, или получить заряд огромной силы. Мне везло всегда на встречи с одержимыми людьми. Первым был наш комдив. Суровый и честный. Я знаю: он немножечко влюбился в меня, девчонку. И если бы не ты, товарищ полковник, все полетело бы к черту. Но появился ты. Ты был вторым и самым главным человеком в моей жизни. Под твоими знаменами я живу. Но где-то случилось так, что меня не стало — я привыкла. Понимаешь — привыкла! Это страшно — привыкнуть и понять это.

Теперь все. Я понимаю, поздновато бы. Но ведь если прикинуть — сорок лет! Ерунда. Если есть желание, сила и разум. И просто, видимо, мы с Ольгой тебя очень любим. И оттого хочется жить без привычки. Чувства очищаются, когда ты значишь что-то еще и сам по себе.

Никогда она не говорила так долго. Да и вообще они еще не говорили на эту тему. Говоря, она раскраснелась. Глаза ее пылали. Она отошла к окошку и стояла там, спиною к мужу, в строгом английском костюме, твердо охватив себя за локти. А ему было видно ее лицо, потому что рядом было зеркало.

Она перехватила в зеркале его взгляд и на минуту смутилась:

— Ты понимаешь меня?

Волков ответил не сразу. Вопрос был трудным: он понимал ее стремление быть самой собой во всем. Но к чему эта бесконечная война с ним? Ему было горько оттого, что, как он был убежден, оставалось в ней недоверие к нему.

— Я понимаю, — сказал Волков. — Но неужели нельзя без этой войны? Мы не очень молоды с тобой. И у каждого из нас важное дело. Но надо выбрать самое важное — твое или мое. И служить ему. И потом — все то, что ты ищешь здесь, все, что ты хочешь здесь сделать, — можно делать и там. Разве я не прав, Машенька?

— Ну как мне убедить тебя! В любое другое время раньше, может быть, и потом так и надо было бы поступить. Но не сейчас, не сейчас. Сейчас я не могу. Это будет очень плохо. Плохо — для всех нас.

В сердечно-сосудистом отделении все будто бы шло по-прежнему. И тем не менее что-то изменилось — не в распорядке, не в ритме работы, тут все шло по-прежнему: конференции, обходы, хлопоты по будущему ремонту, операции — комиссуротомии, обследования. И все же какое-то напряжение реяло в атмосфере. Чаще появлялся Арефьев. И был он более замкнут, чем до визита Меньшенина. Его вальяжность вроде бы потускнела. И врачи видели в нем все чаще усталого, пожилого и вообще-то не очень стройного мужчину. Казалось бы, это новое должно было бы сделать его понятнее для окружающих. Однако получилось наоборот. Чем проще он становился внешне, тем заметнее было его истинное отношение к ним.

Даже мороз по коже подирал, когда нечаянно перехватывал взгляд его, обращенный и вроде на тебя и в то же время мимо, куда-то за спину. В нем не было тоски, горечи, он просто смотрел мимо, как, наверное, на самом деле всегда не видел их и прежде.

Назревало время перемен. Оно и страшило, и радовало. И только, может быть, одна Мария Сергеевна не находила в себе ни тревоги, ни радости. Как-то так получилось, что грядущие перемены не задевали ее.

Иногда Арефьев становился к столу. Работал он блестяще. Но и тут ясно обозначалось это его состояние. И после операции он уже не шутил с ассистентами — то с Мининым, то с Прутко, не галантничал чуть снисходительно, как прежде, с Марией Сергеевной. И не был он и грубовато-фамильярен, как позволял себе прежде.

За несколько дней до операции, которую Мария Сергеевна готовила с такой страстью, он приехал в отделение в необычное время — к вечеру, когда добрых две трети врачей уже разошлись. Но Мария Сергеевна этому почему-то не удивилась. Она встала из-за стола, здороваясь с профессором. И тут впервые за последние несколько месяцев увидела, что Арефьев смотрит на нее, а не куда-то за ее спину.

— Сидите, сидите, коллега, — привычно сказал он, проходя к креслу. Отодвинул его своей холеной рукой и сел, подобрав полы халата. — Ну-с… Готовитесь?

— Готовлюсь, профессор.

Он молчал долго. Так, что уже и Мария Сергеевна начала испытывать неловкость.